Харуки Мураками. Страна Чудес без тормозов, и Конец Света. Главы 14 - 20
- Подробности
- Категория: Smile
- Просмотров: 3853
14
КОНЕЦ СВЕТА
Лес
Осень заканчивается. Однажды утром я просыпаюсь, гляжу в окно - а осени
больше нет. Рваные облака исчезли, а вместо них от Северного хребта
надвигаются плотные тяжелые тучи, точно вражеские гонцы, несущие в Город
дурную весть. Осень для Города - уютный и желанный гость, но остается всегда
ненадолго и исчезает, не попрощавшись.
Осень уходит, оставляя после себя пустоту. Странный отрезок пустого
времени: уже не осень, еще не зима. Золотая шерсть у зверей все больше
тускнеет, словно какой-то небесный маляр перекрашивает их одного за другим в
белый цвет, извещая людей: "вот-вот наступит Зима". Все живые существа, все
явления и события накануне Великой Стужи прячутся кто куда, делаясь
маленькими и слабыми. Предчувствие зимы укутывает Город огромным невидимым
покрывалом. Шум ветра, шелест листьев и трав, тишина ночи и шорох людских
шагов обретают тот странный, едва уловимый намек, делающий любые звуки
далекими и чужими. И даже журчанье воды меж отмелей на Реке, от которого
осенью делалось так уютно, больше не успокаивает мне сердце. Чтобы спастись,
Природа словно забирается в панцирь, закрывает створки и застывает в своем
совершенстве. Для нее Зима - особое время года, совсем не такое, как
остальные. Только птицы, крича все отчаяннее, заполняют щебетом да фырканьем
крыльев эту стылую пустоту.
- Эта зима, похоже, будет особенно лютой, - говорит старый Полковник. -
Взгляни на облака, сам поймешь. Посмотри-ка вон туда... - Он подводит меня к
окну и показывает тяжелые тучи над Северным хребтом. - К концу каждой осени
там появляются зимние тучи. И хотя они - только первые лазутчики, по их виду
можно сказать, насколько тяжелой будет зима. Если тучи ровно стелятся над
горами - зима будет теплой. Чем они плотнее, чем больше клубятся, тем
страшнее грядущие холода. Но самые смертельные зимы приходят, когда первые
тучи надвигаются в форме птицы. Вот так, как сейчас...
Прищурившись, я гляжу в небо над Северным хребтом. И различаю, хоть и
не сразу, то, о чем говорит старик. Небо над всем хребтом закрывает длинная
полоса туч, а посередине вздымается одно, самое огромное, в виде
заостренного конуса. Ни дать ни взять - птица, раскинувшая в полете крылья.
Исполинская серая птица, несущая из-за гор какую-то страшную беду.
- Такие зимы случаются раз в шестьдесят лет, - говорит Полковник. - У
тебя, кстати, есть зимнее пальто?
- Нет, - отвечаю я. Из верхней одежды у меня только легкая куртка,
которую мне выдали при входе в Город.
Полковник отрывает шкаф, достает иссиня-черную шинель и отдает мне. На
вес она точно каменная. Овчина с изнанки больно покалывает ладони.
- Тяжеловата, конечно, но все же лучше, чем ничего. Раздобыл для тебя
пару дней назад... Хорошо, если подойдет.
Я просовываю руки в рукава. Плечи слишком широки, да и пока привыкну к
тяжести, пару дней помотает из стороны в сторону. Но в целом сидит неплохо.
И правда - лучше, чем ничего. Я благодарю старика.
- Ты еще рисуешь свою карту? - спрашивает он.
- Да, - отвечаю я. - Осталось несколько белых пятен. Хочу закончить
поскорее. Уже столько сделано, не бросать же на середине.
- Я, конечно, ничего не имею против, - говорит Полковник. - Это твое
личное дело, и ты никому не мешаешь. Но пойми правильно: когда придет зима,
далекие вылазки придется прекратить. Не вздумай удаляться от человеческого
жилья. Зима будет лютой: сколько ни берегись - все мало. Заблудиться не
заблудишься, но столкнешься с тем, о чем пока даже не подозреваешь. Лучше
отложи свою карту до весны.
- Понимаю... - говорю я. - И когда же начнется зима?
- С первым снегом. А закончится, когда растают сугробы на отмелях у
моста.
Мы пьем утренний кофе, разглядывая тучи над Северным хребтом.
- И вот еще что, - продолжает Полковник. - После первого снега старайся
не приближаться к Стене. И к Лесу. Зимой и Лес, и Стена действуют на
человека в сто раз сильнее.
- А что там есть, в Лесу?
- Ничего нет, - отвечает он, немного подумав. - По крайней мере, ничего
для нас с тобой . Таким, как мы, в Лесе нет ни малейшей надобности.
- Значит, там никто не живет?
Полковник открывает дверцу печки, выгребает старую золу и закладывает
несколько поленьев.
- Похоже, сегодня к ночи придется затапливать печку, - говорит он. -
Дрова и уголь люди получают из Леса. А также грибы и листья для чая. Вот для
чего нужен Лес. Все. Больше там ничего нет.
- Но кто-то же должен рубить деревья, выкапывать уголь, собирать грибы?
Значит, там все-таки живут?
- Верно, живут. Несколько человек. Они собирают для нас дрова, уголь,
грибы в обмен на зерно и одежду. Обмен происходит раз в неделю в условленном
месте, и занимаются этим специально обученные люди. Никаких других контактов
с лесными не происходит. Они не приближаются к Городу, мы не заходим в Лес.
Они слишком не такие, как мы.
- В каком смысле - не такие?
- Во всех смыслах, - отвечает старик. - Во всех, с какой стороны ни
смотри... Однако не вздумай с ними знакомиться. Они опасны. Скорее всего,
попытаются плохо на тебя повлиять. Потому что ты еще не сложившийся человек.
Пока не окрепнешь для Города окончательно, не рискуй зря, обходи опасности
стороной. Лес - это просто лес. Так и напиши на своей карте. Понятно?
- Понятно.
- Но особенно опасна зимой Стена. Чем вокруг холоднее, тем крепче она
сжимает свое кольцо - и тем жестче контролирует жителей Города. А мы еще
больше убеждаемся, что она вокруг нас навсегда. От ее внимания не ускользнет
ни одно, даже самое маленькое событие в Городе. Поэтому запомни: что бы ты
ни задумал - это не должно быть связано со Стеной, а ты сам не должен к ней
приближаться. Повторяю: ты еще не окреп, не разобрался в себе. Твое сердце
еще терзают сомнения, сожаления, слабости, тебя легко сбить с толку. Зима
для тебя - самое опасное время года...
x x x
И все-таки до прихода зимы я должен хоть немного изучить Лес. Пора
отдавать моей тени обещанную карту. Но именно Лесом она интересуется чуть ли
не больше всего. Дорисую Лес - и карта готова.
Серая птица с распростертыми крыльями медленно и неумолимо наползает на
Город с Северного хребта. Чем ближе она, тем слабее солнце: сквозь угрюмую
пепельно-серую пелену уже едва пробиваются растерявшие золото лучи. Лучшее
время года для моих раненых глаз. Тучи с неба уже не сходят, и даже осипший
ветер больше не может их разогнать.
Я вхожу в Лес по дороге вдоль Реки и углубляюсь в чащу. Держась поближе
к Стене, чтобы не заплутать. Так я, по крайней мере, отслежу, где проходит
Стена.
Поход дается нелегко. Я забредаю в овраги, заросшие ягодными кустами
выше головы. То и дело залезаю в болото, и тогда на лицо и ладони оседает
липкая вуаль от огромных бесчисленных пауков. В зарослях постоянно что-то
движется, ворочается, шуршит. Гигантские ветви скрывают небо, обращая лесные
сумерки в полумрак океанской пучины. Под каждым деревом меж корней гнездятся
грибы самых разных цветов и оттенков, отчего земля напоминает кожу,
испорченную неизлечимой болезнью.
Но вот я удаляюсь от Стены и забредаю поглубже в чащу - и моим глазам
открывается удивительно тихий, спокойный мир. Девственная природа окутывает
меня своим дыханием, и тугие узлы, сжимавшие сердце, ослабевают. Где они -
те опасности, которыми пугал меня старый Полковник? Вокруг - лишь вечная
гармония трав, деревьев, мелких тварей и насекомых, а каждый камень и каждый
комочек земли находится там, где ему указало само Провидение.
И чем дальше я ухожу от Стены, тем сильней эти чувства. Зловещий сумрак
стремительно отступает, цвета у травы и деревьев смягчаются, птицы поют
спокойнее. Даже ручьи, убегающие ниточками в заросли, журчат не так угрюмо,
как у Стены. Откуда такое различие - не знаю. Может, Стена вносит хаос во
все живое; а может, просто местность такая. Судить не берусь.
Но как ни приятно гулять по Лесу, совсем уходить от Стены нельзя.
Слишком дремуч этот Лес: если на миг потеряешь ориентиры, сразу заблудишься.
ни тропинок, ни ярких деталей. Поэтому я стараюсь двигаться осторожно - так,
чтобы Стена не пропадала из поля зрения. Я не могу определить на глаз, друг
мне Лес или враг. А может, эти уют и спокойствие - просто приманка, чтобы
затянуть меня в чащу? В любом случае, как и предупреждал Полковник, я для
Города пока - человек слабый и неустойчивый. Сколько ни берегись - все
мало...
Возможно, потому, что я не стал углубляться в Лес, мне не попалось
лесных обитателей. Ни отпечатков ног, ни следов какой-либо деятельности.
Отчасти я боялся встречи с ними, отчасти надеялся на нее. Но вскоре понял:
иди я так, вдоль Стены хоть несколько дней подряд, никаких признаков того,
что они существуют, я не увижу. Скорее всего, лесные обитают глубоко в чаще,
решил я наконец. А может, просто очень искусно избегают встречи со мной?
На третий или четвертый день своих походов в Лес я обнаруживаю под
самой Стеной небольшую опушку. Как раз там, где Стена резкой дугой
сворачивает с востока на юг, деревья почему-то не подступают к самой кладке,
а оставляют ровную полянку наподобие ручного веера. Как ни странно, здесь
нет ощущения, будто Стена подавляет все вокруг; по опушке растекается та же
умиротворенность, что и в глубине Леса. Землю устилает мягкий ковер
невысокой травы, а над головой зияет отсеченный Стеною полукруглый участок
неба. На одной стороне опушки когда-то стояли дома - о том говорят уцелевшие
плиты фундаментов. Внимательно изучив развалины, я понимаю, что здания
строились основательно, с хорошим запасом места как в доме, так и во дворе.
Не какие-то хижины-времянки. В каждом доме - по три отдельных комнаты,
кухня, ванная и прихожая с коридором. Бродя по аккуратно выложенным плитам,
я представляю, как выглядели эти здания. И ломаю голову: кому и зачем
понадобилось строить их в глухом лесу? И что же заставило хозяев вдруг, в
одночасье, бросить свои жилища? На задворках бывших домов я обнаруживаю
остатки каменного колодца. Сам колодец засыпан землей, а кладка снаружи
поросла бурьяном. Видимо, люди закопали его, когда покидали дома. Зачем - не
понятно.
Я сажусь у колодца на землю, прислоняюсь спиной к старой каменной
кладке и задираю голову. с тихим шелестом Ветер с Северного хребта
покачивает ветви деревьев над изгибом Стены, закрывшим от меня полнеба. По
остальной половине ползут сырые, тяжелые тучи. Я долго слежу за ними, подняв
воротник пальто.
Над развалинами нависает Стена. Еще ни разу в Лесу я не подходил к ней
так близко. У меня захватывает дух. Здесь, на опушке Восточного Леса,
привалившись спиной к старому каменному колодцу и слушая шелест ветра, я
начинаю верить тому, что рассказывал Страж. Если уж есть на свете что-либо
совершенное, так это Стена, которая существовала здесь с самого начала
вещей. Да еще эти тучи в небе, что когда-то пролились на землю и стали
Рекой.
Стена слишком хитра, и никак не хочет умещаться на моей Карте. Ее
дыхание чересчур тяжело, а изгибы слишком причудливы, чтоб я мог отследить
ее всю. Чем дальше я рисую ее в блокноте, тем мне тоскливее. С каждым
очередным поворотом Стена полностью меняет свой облик, и описать ее всю, мне
кажется, уже невозможно.
Закрыв глаза, я решаю немного вздремнуть. Ветер дует, не переставая, но
Стена и деревья защищают меня от холода. В навалившемся полусне я думаю о
своей тени. Пора отдавать ей карту, решаю я. Конечно, в ней не хватает
подробностей, да и чаща в Лесу остается белым пятном. Но зима уже близко, а
с ее приходом вылазки станут невозможны. Я нарисовал в блокноте, как в целом
выглядит Город. Описал, что и где расположено. Остальное пускай уж тень
додумывает сама.
Не знаю, разрешит ли мне Страж еще раз встретиться с моей тенью. Он
обещал, что устроит нам встречу, когда дни станут короче, а тень слабее.
Теперь, казалось бы, самое время.
Не открывая глаз, я думаю о Библиотекарше. И душу терзает ощущение
Утраты. Откуда, почему - сказать не могу. Но именно утраты - и ничего
другого. Как будто я постоянно теряю что-то связанное с нею и со всем
остальным.
Мы встречаемся каждый день. Когда я читаю в библиотечном зале старые
сны, она всегда сидит рядом. Потом мы вместе ужинаем, пьем что-нибудь
горячее, и я провожаю ее домой. По дороге о чем-нибудь разговариваем. Она
рассказывает мне, как ей живется с отцом и младшими сестрами.
Но каждый раз, когда мы прощаемся, я чувствую, что это ощущение Утраты
во мне растет, как бездонная яма. День за днем я что-то теряю в себе - и
ничего не могу с этим поделать. Слишком глубок и мрачен этот колодец.
Сколько его ни закапывай. Здесь, наверное, что-то с моей утерянной памятью,
думаю я. Мои угасшие воспоминания о чем-то просят меня, но я не могу их
восстановить. Разлад с собой бередит все нестерпимее - кажется, от него уже
никогда не спастись. Но этой проблемы мне сейчас все равно не решить. Я
слишком хрупок и слишком неуверен в себе.
Я вытряхиваю из головы все до единой мысли - и погружаю опустевшее
сознание в сон.
x x x
Когда я просыпаюсь, вокруг поразительно холодно. Я вздрагиваю и
закутываюсь поплотнее в пальто. Близится вечер. Поднявшись с земли, я
отряхиваю приставшую к полам траву - и в мою щеку ударяют первые снежинки. Я
гляжу на небо. Тучи, опустившись совсем низко, темнеют с каждой минутой. Из
них, кружась, выпадают огромные хлопья с нега.
Вот и зима...
Уходя с опушки, я в последний раз оборачиваюсь на Стену. Под темным
небом в танцующих снежинках она вздымается надо мною во всем совершенстве. Я
поднимаю взгляд - и чувствую, как они смотрят на меня. Те, кто вечно
прошмыгивают перед глазами за миг до того, как проснешься.
"Почему ты здесь? - словно спрашивают они у меня. - Что тебе здесь
нужно?"
Но я не могу им ответить. От внезапного сна в таком холоде тело
деревенеет, в голове роятся странные призрачные видения. Как будто это вовсе
не мои голова и тело. Мир вокруг мрачнеет и расплывается.
Старясь не оглядываться на Стену, я спешу через Лес к Восточным
воротам. Путь неблизкий, а небо темнеет с каждой секундой. Ноги заплетаются,
все труднее не упасть на ходу. Я все чаще вынужден останавливаться, чтобы
восстановить дыхание, собраться с силами и двигаться дальше. В угрюмом
сумраке надо мной нависает какая-то тяжесть. Вдалеке как будто слышится
голос рога - и проваливается, не задерживаясь, на задворки сознания.
Когда я выхожу к Реке, над землей висит непроглядная тьма. Ни звезд, ни
луны. Этим миром заправляют лишь ветер со снегом, бормотание стылой воды да
огромный Лес, шелестящий конечностями у меня за спиной. Не помню, за сколько
времени я добираюсь до Библиотеки. Помню лишь, что бреду вдоль Реки безо
всякой надежды и цели. Ветви ив дрожат в темноте, над головой воет ветер. И
сколько ни бреду, мой путь все никак не кончается.
x x x
Она усаживает меня перед печкой и берет в ладони мое лицо. Ее руки так
холодны, что, кажется, к голове приложили сосульки. Я машинально хочу
оттолкнуть ее, но руки не слушаются, а меня начинает тошнить.
- У тебя страшный жар! - говорит она. - Где ты шатался все это время?
Я пытаюсь ответить, но все слова улетучиваются из головы. Я даже не
могу толком понять, о чем она спрашивает.
Она приносит откуда-то сразу несколько одеял, закутывает меня и
укладывает на пол перед печкой. Ее волосы касаются моего лица. "Я не хочу ее
потерять", - проносится в голове, но мне непонятно, моя это мысль или
отголосок утраченной памяти. Я слишком многое потерял и слишком устал. В
навалившемся бессилии сознание понемногу оставляет меня. Тело же, чувствуя
это, сопротивляется, и я никак не пойму, на чьей стороне мне остаться.
Она держит меня за руку.
- Засыпай скорей, - доносится до меня ее голос. Далеким эхом из
непроглядной тьмы.
15
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Виски. Пытка. Тургенев
Верзила отправил в мойку всю мою коллекцию виски - и переколошматил ее
от первой бутылки до последней. Несколько лет я дружил с хозяином винного
магазина по соседству. С каждой распродажи он присылал мне по бутылке
импортного виски, что позволило собрать очень внушительный бар. Увы...
Для разминки изувер расколол, точно пару яиц, две бутылки "Уйалд
Терки". Затем, войдя в раж, отправил в небытие одну "Катти Сарк", три
"Харперса", двух "Джеков Дэниэлсов", превратил в груду мокрого стекла "Фор
роузис" и "Хейг", а напоследок приберег полдюжины "Шивас ригал". От грохота
содрогался весь дом, но вонь была еще хуже. Шутка ли - запас, который я мог
бы уничтожить не меньше чем за полгода, улетел в тартарары за какие-то пять
минут. Мое бедное жилище, похоже, провоняло спиртным на века.
- Теперь здесь можно окосеть за пару вздохов! - с азартом
прокомментировал Коротышка.
Подпирая щеки ладонями, я с глухой обреченностью наблюдал, как мойка
наполняется битым стеклом. Все, что пыталось торчать, трамбовалось; все, что
имело форму, перемалывалось в мелкую крошку. Сквозь грохот бьющегося стекла
было слышно, как Верзила насвистывает какой-то мотивчик. Какой - непонятно,
ибо мелодия отсутствовала в принципе: на слух больше напоминало скрип нити
для чистки зубов. Проклятая нить елозила по щели между зубами то вверх, то
вниз, и от ее заунывного скрежета сводило челюсть. Я помотал головой и
сделал очередной глоток пива. Желудок разбух и затвердел, точно кожаный
портфель служаки из соседнего банка.
Закончив с бутылками, Верзила продолжил погром. Несомненно, для
чертовой парочки в подобном действе заключался какой-то смысл. Но только не
для меня.
Перевернув кровать, здоровяк исполосовал ножом матрас, вышвырнул из
гардероба одежду, вытряхнул на пол содержимое письменного стола, отодрал от
стены панель кондиционера, опрокинул урну и, опорожнив ящики шкафа,
раскурочил все, что, по его мнению, в этом нуждалось. Работал он
профессионально, с огоньком.
Вслед за гостиной и спальней, Верзила принялся за кухню. Мы с
Коротышкой перешли в гостиную, перевернули обратно диван с развороченной
спинкой и, примостившись на нем бок о бок, стали смотреть, как моя кухня
превращается в преисподнюю. Слава богу, хоть сиденье дивана почти полностью
уцелело. Диван был дорогой, качественный, сидеть на нем - одно удовольствие;
мне удалось купить его по дешевке у приятеля-фотографа. В свое время
приятель снимал классное рекламное фото, но доработался до нервного срыва,
бросил столичную карьеру и осел в глухом городишке где-то под Нагано, перед
самым отъездом продав мне за бесценок диван из своего офиса. Я искренне
переживал за его расшатанную психику, но приобрести такой диван было большой
удачей. И теперь я пробовал радоваться тому, что хотя бы диван не придется
покупать заново.
Я сидел на его правой половине с банкой пива в руках, а Коротышка - на
левой, закинув ногу на ногу и опираясь о подлокотник. Несмотря на страшный
грохот, никто из соседей не звонил в мою дверь и не спрашивал, что
происходит. Почти все жильцы на моем этаже - одинокие холостяки, и обычным
будним днем здесь просто никого не бывает. Неужели мои визитеры об этом
знали - и именно потому резвятся на полную катушку? Похоже на то. Парни
только выглядели дикарями, но каждый свой шаг рассчитывали до миллиметра.
Время от времени Коротышка поглядывал на "ролекс", проверяя,
укладывается ли работа в намеченный срок, а Верзила методично, без лишних
движений продолжал выводить из строя все до последней мелочи в моей
квартире. Пожелай я здесь что-нибудь спрятать - бесполезно. От их внимания
не ускользнул бы и карандаш. Но в том-то и дело: они с самого начала ничего
не искали. Просто ломали и все.
Зачем?
Чтобы кто-нибудь третий подумал, будто искали.
Кто этот третий?
Плюнув на всякие попытки разобраться, я допил пиво и поставил банку на
обломки журнального столика. Верзила, распахнув кухонный шкаф, перебил об
пол сначала стаканы, потом тарелки. Отправил туда же чайник, кофейник,
следом - банки с солью, сахаром и мукой. И аккуратно рассыпал по всей кухне
рис.
Та же участь постигла продукты из холодильника. Дюжина замороженных
креветок, говяжье филе, несколько порций мороженого, пачка сливочного масла
высшего качества, шмат красной икры длиною с локоть, банка домашнего
томатного соуса - все расплющилось о линолеум с тяжким уханьем метеоритного
дождя по асфальту.
Затем Верзила поднял холодильник над головой - и жахнул об пол
распахнутой дверцей книзу. Контакты замкнуло, из радиатора брызнули мелкие
искры. От одной мысли, что придется объяснять электрику причину поломки
холодильника, у меня заболела голова.
Все закончилась так же внезапно, как и началась. Безо всяких "да,
кстати", "а вот еще" или "забыл кое-что" - вакханалия прекратилось в одну
секунду, и квартира погрузилась в вязкую тишину. Верзила перестал свистеть и
замер на пороге гостиной, уставившись на меня невидящими глазами. Сколько
времени ему потребовалось, чтобы разгромить мое жилище, точно сказать не
могу. Больше пятнадцати минут, меньше получаса. Но судя по удовлетворению, с
которым Коротышка взирал на свой "ролекс", это время отвечало норме. К
среднестатистическому времени, необходимому для разгрома обычной
двухкомнатной квартиры. От часов и минут в марафоне до длины туалетной
бумаги, отматываемой за раз, - этот мир просто битком набит нормальными
среднестатистическими показателями.
- Кажется, с уборкой придется повозиться, - предположил Коротышка.
- Да уж, - согласился я. - Денег, опять же, потрачу...
- Деньги тут ни при чем. Это война. Будешь деньги считать - войну не
выиграешь.
- Это не моя война.
- Чья война - неважно, как и чьи деньги. Война есть война. Сдавайся,
приятель. Руки вверх.
Коротышка вынул из кармана белоснежный платок, приложил ко рту и
пару-тройку раз кашлянул. Затем изучил платок и сунул обратно в карман. Хотя
это всего лишь мой предрассудок, я никогда не верю мужчинам с носовыми
платками. Во мне вообще полным-полно предрассудков подобного рода. Поэтому
люди обычно меня сторонятся. И чем дальше сторонятся, тем больше у меня
предрассудков.
- После того, как мы уйдем, сюда прибегут людишки Системы. Скажи им,
что мы заходили. И разворотили тебе всю квартиру, пытаясь что-то найти. И
спрашивали у тебя: "Где череп?" Но ты ни о каком черепе не слыхал. Понял,
нет? Чего не знал - не сказал, чего не имел - не отдал. Даже под пыткой.
Поэтому мы ушли с пустыми руками.
- Под пыткой? - не понял я.
- Подозревать они тебя не станут. Они же не знают, что ты спускался к
Профессору в лабораторию. На сегодняшний день это знаем только мы. Поэтому
вреда тебе не причинят. Ты - первоклассный конвертор, тебе поверят. Решат,
что мы - Фабрика, и закопошатся. Все просчитано.
- Минуточку, - не унимался я. - О какой пытке речь?
- Потом объясню как следует, - ответил Коротышка.
- А что если меня заставят сказать всю правду?
- Если ты это сделаешь, - прищурился Коротышка, - они сотрут тебя в
порошок. Это не ложь, не угроза. Так и будет. Сам прикинь: не сообщив
Системе, ты спускался к Профессору и делал для него запрещенный шаффлинг.
Уже одного этого достаточно, чтобы ты из проблем до конца жизни не
выпутался; но ты еще и позволил Профессору использовать себя в
экспериментах. Думаешь, это сойдет тебе с рук? Да ты просто не
представляешь, в какой заднице оказался. Посмотри на себя. Ты стоишь на
перилах моста на одной ноге. Думай хорошенько, в какую сторону падать.
Свалишься не туда, покалечишься - никто за тебя и гроша ломаного не даст.
Мы взглянули друг на друга с двух концов одного дивана.
- У меня вопрос, - сказал я. - Предположим, я помогу вам и совру
Системе. Но какая мне от этого выгода? Ведь я прежде всего - конвертор
Системы, а о вас вообще ничего не знаю. Зачем же мне врать своей организации
и сотрудничать с кем попало?
- Это просто, - ответил Коротышка. - Мы знаем твою ситуацию, но
оставляем тебя в живых. Система пока не знает твоей ситуации, но если узнает
- тебе конец. Значит, на нас делать ставку гораздо разумнее. Очень просто,
не так ли?
- Но рано или поздно Система тоже все разнюхает. Уж не знаю, о какой
ситуации вы говорите, но не может не разнюхать. Слишком мощная организация,
и очень неглупые люди ею управляют.
- Наверное, - согласился он. - Однако до тех пор у нас есть немного
времени. Повезет - и тебе, и нам удастся решить свои проблемы. Вот он, твой
выбор. Если какой-то шанс хоть на один процент выше других - пробуй его. Как
в шахматах. Тебе ставят шах - ты убегаешь. А пока убегаешь - противник,
возможно, допустит ошибку. Ведь от ошибок не застрахован никто, даже самые
сильные игроки... Итак!
Он посмотрел на часы, перевел взгляд на Верзилу и щелкнул пальцами. От
щелчка тот включился, как робот, отвесил челюсть, подошел к дивану и,
нависнув надо мной, заслонил всю гостиную, точно ширма. Да что там ширма -
киноэкран "драйв-ина". Его туша отбрасывала на меня угрюмую тень, закрывая
свет люстры. И я вспомнил, как еще подростком наблюдал на школьном дворе
солнечное затмение. Всему классу выдали стеклышки, которые мы коптили на
свечке, вместо фильтра. Давно это было. Четверть века назад... Знал бы я
тогда, в какой заднице окажусь двадцать пять лет спустя.
* Кинотеатр-автостоянка с большим экраном, где можно смотреть кино, не
выходя из машины. Были
- Итак, - повторил Коротышка. - Сейчас нам придется доставить тебе
небольшие неприятности. Тебе, возможно, они даже покажутся очень большими
неприятностями. В любом случае, ты должен знать, что все делается ради
твоего же блага, и немного потерпеть. Снимай штаны.
Я обреченно повиновался. А что мне еще оставалось?
- Спустись на пол и встань на колени.
Я сполз с дивана и встал коленями на ковер. Стоять в такой позе, когда
на тебе только футболка и спортивные трусы - ощущение, что говорить,
престранное; однако задуматься об этом всерьез мне не дали. Примостившись
сзади, Верзила пропустил ручищи у меня под мышками и заломил мои локти за
спину. Он проделал это быстро, легко и почти безболезненно. Я совсем не
чувствовал, что на меня давят. Но как только я шевельнулся, руки от плеч до
запястий пронзила такая боль, словно их выкручивали из тела. Затем,
навалившись коленями на мои лодыжки, он запер меня в замок с головы до пят.
И я застыл, как мишень в детском тире. Картонная утка с задранными крыльями,
по которой могут палить все кому не лень.
Коротышка сходил на кухню и принес забытый братцем на столе карманный
нож. Нажал на кнопку, выпустил лезвие сантиметров семь длиной и, достав из
кармана зажигалку, начал прокаливать острие. Короткий и компактный нож вовсе
не выглядел смертоносным оружием, но то, что это не безделушка из скобяной
лавки, я понял с первого взгляда. Ножа такого размера вполне достаточно,
чтобы нарезать из человеческого тела бефстроганов. Человек, в отличие от
медведя, мягкий, как персик, так что семи сантиметров хватит с лихвой.
Завершив стерилизацию, Коротышка дал лезвию немного остыть. Затем
подошел ко мне, сунул левую руку под резинку спущенных трусов и вытащил
наружу мой пенис.
- Сейчас будет немного больно. Терпи, - предупредил он.
Сгусток воздуха размером с теннисный мяч поднялся со дна желудка и
подкатился к самому горлу. На носу выступила испарина. От мысли, что меня
сейчас кастрируют, я затрясся как припадочный. Прощай, эрекция. Во веки
веков, аминь...
Но Коротышка не стал увечить мой пенис. Подняв руку с ножом, он сделал
на моем животе - пальца на три ниже пупка - глубокий надрез сантиметров пять
или шесть длиной. Кончик лезвия, еще горячий, мягко вошел в мою плоть и
ровнехонько, как по линейке, раскроил ее слева направо. я было попытался
увернуться от ножа, но Верзила распял меня так, что я не мог шелохнуться. Не
говоря уж о том, что левая рука Коротышки мертвой хваткой сжимала мой пенис.
Я покрылся холодным потом. И тут все тело, точно иглою, пронзила острая
боль. Коротышка стер бумажной салфеткой кровь с лезвия, сложил нож - и
Верзила отпустил меня. Мои белые спортивные трусы спереди побурели от крови.
Верзила принес мне из ванной новенькое полотенце, и я прижал его к ране.
- Каких-то семь швов - и ты в порядке, - сказал Коротышка. - Шрам,
конечно, останется. Но в глаза бросаться не будет, не беспокойся. Мне жаль,
что пришлось с тобой так обойтись. Но так уж устроен мир. Остается только
терпеть.
Я отнял полотенце от живота и исследовал рану. Порез оказался не таким
глубоким, как я боялся, но нежно-розовая плоть разлезлась под лужей крови
совершенно отчетливо.
- Сейчас мы уйдем, - продолжал Коротышка. - Когда припрутся людишки
Системы, покажешь им царапину. Скажешь, что мы тебе угрожали: дескать, не
вспомнишь, где череп, - отрежем кое-что пониже. А потом плюнули и ушли.
Понял теперь, что такое пытка? Хотя на самом деле, если нас раззадорить, мы
резвимся гораздо круче. Но с тебя пока и этого хватит. Даст бог, еще при
случае узнаешь, как мы развлекаемся - с толком, не торопясь...
Прижимая к животу полотенце, я молча кивнул. Не знаю, с чего, но мне
очень сильно казалось, что лучше выполнять все, что они говорят.
- Значит, этого бедолагу, газ-инспектора, наняли вы? - спросил я. -
Специально подстроили так, чтобы у него ничего не вышло, а я перепрятал
череп с данными понадежнее?
- Все-таки котелок у него что надо, - сказал Коротышка, глядя на
Верзилу. - Будет и дальше так варить - живой останется. Все зависит от него
самого...
И чертова парочка двинулась к выходу. Ни провожать их, ни закрывать за
ними дверь необходимости не было. Моя дверь с изуродованным косяком и
сорванными петлями была теперь распахнута для всего мира.
x x x
Раздевшись догола, я выкинул в мусор окровавленные трусы, намочил бинт
и вытер кровь с живота. При малейшем наклоне вперед или назад рана дико
болела. Рукава футболки также оказались в крови, и я отправил ее в мусор
вслед за трусами. Из кучи тряпья на полу выудил белье потемней, чтобы не
было видно крови, и не без труда надел его.
Затем поплелся на кухню, выпил один за другим два стакана воды и сел
дожидаться агентов Системы.
Они пришли через полчаса. Втроем. Один - молодой нахал, которого то и
дело присылали ко мне за результатами конвертирования. Одетый, как всегда, в
темный костюм и белую рубашку с галстуком, точно мелкий банковский клерк.
Двое других, в комбинезонах и кроссовках, смахивали на грузчиков из
мебельного магазина. С одной лишь разницей: никто из них не выглядел
настоящим грузчиком или клерком. Они только старались так выглядеть. Но в
бегающих глазах было слишком много напряженности, а в жестах - готовности
мгновенно среагировать на что бы то ни было.
Как и прежние визитеры, эти трое ввалились без стука и тоже не сняли
обуви. Грузчики занялись изучением моей квартиры, а клерк принялся за меня.
Достал из кармана черный блокнот и остро заточенным карандашом
конспектировал все, что я говорю. Я рассказал ему, что приходили двое,
искали какой-то череп. И показал ему рану на животе. Он долго разглядывал
рану, но комментировать не стал.
- Череп? Какой еще череп? - спросил он.
- А мне откуда знать? - развел я руками. - Я как раз у вас собирался
спросить.
- Ты что - действительно не знаешь? - невозмутимо продолжал он. - Это
очень важно, подумай хорошенько. Позже твои показания уже не исправить.
Кракеры не делают резких движений без особых причин. Коль скоро они искали в
твоем доме череп - значит, у них были основания думать, что он здесь. Нет
дыма без огня. И коль скоро они его ищут - значит, в нем есть некая
ценность. Трудно поверить, что ты здесь ни при чем.
- Коль скоро вы такой умный - может, расскажете, что это за череп и
какой в нем смысл?
Клерк задумчиво постучал карандашом по блокноту.
- Это мы скоро выясним, - ответил он. - Проведем расследование и
выясним. Если постараемся, можем узнать что угодно. Но не дай бог окажется,
что ты нам не все рассказал. Тогда тебе будет плохо, очень плохо. Это тебя
не пугает?
- Да нет, - пожал я плечами. Кто ж его знает, что с нами будет? Тоже
мне прорицатель.
- Мы давно подозревали, что кракеры замышляют какую-то пакость. Теперь
они зашевелились. Пока мы не знаем, чего конкретно они хотят. Не знаем, как
это связано с тобой. И не знаем, в чем ценность черепа. Но чем больше мы
соберем побочных фактов, тем ближе будем к разгадке. По крайней мере, об
этом можешь не беспокоиться.
- Что же мне теперь делать?
- Береги свой зад. Возьми отпуск, отмени все заказы на ближайшее время.
Если что - сразу звони нам. Телефон работает?
Я снял трубку. Как ни странно, телефон был жив. Похоже, эта парочка
специально не стала его доканывать. Почему - не знаю.
- Работает, - ответил я.
- Тогда слушай и запоминай, - сказал он. - Какая бы мелочь ни
произошла, ты немедленно звонишь нам! Не вздумай решать ничего сам. Не
вздумай ничего скрывать. Эти ублюдки играют всерьез. В следующий раз простой
царапиной не отделаешься.
- Царапиной? - невольно вырвалось у меня.
Два грузчика, обыскав мою квартиру, вернулись в кухню.
- Все вверх дном, - доложил который постарше. - Ничего не пропущено,
стильная работа. Явно кракеры, больше некому.
Клерк кивнул, и грузчики вышли из кухни. Мы остались наедине.
- Зачем при поисках черепа кромсать человеку одежду? - спросил я. - Там
ведь череп не спрячешь, даже очень маленький.
- Эти ребята - профи. А профи продумывают все возможности. Например, ты
мог сдать череп в камеру хранения. А маленький ключ спрятать где угодно.
- Да уж, - согласился я. Тут я его понимал.
- Кстати, кракеры делали тебе предложение?
- Предложение?
- Ну, перейти работать на Фабрику? Хороший пост за хорошие деньги и все
такое... Или, может, наоборот, они тебя чем-то запугивали?
- Нет, такого не говорили, - покачал я головой. - Только живот мне
кромсали да про череп выпытывали.
- Смотри в оба, - жестко произнес он. - Будут к себе заманивать,
соглашаться не советую. Если переметнешься к кракерам, мы достанем тебя хоть
из-под земли и уничтожим. Это не ложь. Это я тебе обещаю. За нами стоит
Государство. Для нас нет ничего невозможного.
- Хорошо, - пообещал я. - Буду смотреть в оба.
x x x
Оставшись один, я снова прокрутил в голове все, что со мной происходит.
Думал и так и эдак, но ни к чему не пришел. Все по-прежнему упиралось в
главный вопрос: что именно замышляет Профессор? Не поняв этого, я не смогу
ответить ни какие другие. Но какие завихрения вертятся в голове старика?
Этого я не мог представить даже в бреду.
Очень четко я понимал лишь одно: так вышло, что я все-таки предал
Систему. И если об этом узнают, - а рано или это произойдет, - меня, как и
предсказывал клерк, просто-напросто сотрут в порошок. Никто даже не
посмотрит на то, что мне пришлось соврать под угрозами.
Пока я думал об этом, опять разболелась рана. Я отыскал телефонный
справочник, вызвал такси и решил поехать в больницу. Прижимая к животу
полотенце, натянул поверх него легкие штаны попросторнее. Напяливая
кроссовки, согнулся - и почувствовал такую боль, точно мое тело распиливали
пополам. Какое все-таки жалкое существо человек, если так мучается от
паршивой ранки глубиной в два-три миллиметра. Ни обуться не может как
следует, ни сбежать вниз по лестнице.
Спустившись на лифте, я вышел на улицу, присел на бордюр у подъезда и
стал дожидаться такси. На часах полвторого. Два с половиной часа с момента,
когда эта чертова парочка выломала мне дверь. Надо же: а казалось, прошло
часов десять, не меньше.
Мимо шагали домохозяйки с покупками. Из магазинных пакетов торчали
корешки редьки и перья зеленого лука. В глубине души я позавидовал
домохозяйкам. Никто не курочит им холодильники, не режет живот карманным
ножом. Воистину, когда все начнут думать исключительно о луке, редьке и
школьной успеваемости своих детей - вот тогда и наступит мир во всем мире. И
не надо будет забивать себе голову вопросами, как лучше спрятать череп
единорога или в какой кодировке зашифровывать чужие секреты. Наступит просто
жизнь...
Я подумал о тающих на полу в кухне креветках, говядине, сливочном масле
и томатном соусе. Что уцелело, лучше бы съесть сегодня. Куда, кстати,
подевался аппетит?
На красном скутере с кабинкой подкатил к подъезду разносчик газет,
ловко рассовал почту по ящикам у крыльца и поехал дальше. Я посмотрел на
ящики. Одни были забиты доверху, другие пустовали. К моему разносчик не
прикоснулся. Даже не посмотрел в его сторону.
За почтовыми ящиками стояла кадка с каким-то резиновым фикусом. Земля в
кадке была усеяна сигаретными окурками и палочками от мороженого. Резиновый
фикус, похоже, устал не меньше моего. Все кому не лень приходили к нему,
гасили об него окурки и обрывали листья. Как давно этот фикус стоит у
подъезда? Судя по тому, какой грязный, наверное, - очень давно. А я каждый
день пробегал мимо, не замечая его. Я даже не подозревал о его
существовании, пока не получил ножом в живот, чтобы вызвать такси в больницу
и ждать на крыльце.
x x x
Врач осмотрел мою рану и поинтересовался, как я ее получил.
- Подрался, - сказал я. - Из-за женщины.
Что тут еще наврешь? Сразу видно - ножевое ранение.
- Боюсь, мне придется сообщить об этом в полицию, - покачал он головой.
- Не надо полиции, прошу вас, - сказал я. - Я ведь сам виноват, да и
рана неглубокая. Не стоит людей беспокоить.
Врач поворчал немного, но в итоге махнул рукой. Уложив меня на кушетку,
продезинфицировал рану, сделал пару уколов и, достав иголку с ниткой, очень
ловко меня заштопал. После операции молоденькая медсестра, глядя на меня
как-то очень уж подозрительно, перебинтовала рану и затянула меня в бандаж.
Видок у меня был хоть куда.
- В ближайшее время воздержитесь от физических нагрузок, - сказал мне
врач. - А также от алкоголя, секса и громкого смеха. Лежите дома и читайте
книжки. Завтра приходите опять.
Я поблагодарил его, расплатился в окошке регистрации и, получив
антибиотики, вернулся домой. Как и советовал врач, тут же завалился на то,
что осталось от кровати. Открыл томик Тургенева и стал читать "Рудина". На
самом деле я хотел почитать "Вешние воды", но отыскать их в разгромленной
квартире оказалось слишком непросто, а "Рудин", если подумать, ничем не хуже
"Вешних вод".
Валяясь так средь бела дня - в бандаже, со стареньким Тургеневым перед
носом, - я словно выпал из этой реальности. Захотелось послать все к черту.
Ни одно из событий за эти три дня не случилось по моей воле. Все исходило
откуда-то со стороны, а меня лишь затягивало в эту воронку глубже и глубже.
Я поднялся, прошел на кухню и, наклонившись к мойке, исследовал
кладбище битых бутылок. Среди толченого стекла, забившего мойку до краев,
одна "Шивас ригал" каким-то чудом наполовину уцелела: почти стакан виски
оставался на дне. Я слил янтарную жидкость в стакан и исследовал при свете
торшера. Битого стекла вроде нет. Я принес стакан в спальню, забрался в
постель и, потягивая неразбавленный виски, снова взялся за книгу. В
последний раз я перечитывал "Рудина" еще студентом, лет пятнадцать назад.
Теперь, столько лет спустя, валяясь в постели с забинтованным пузом, я
испытывал к Рудину особую симпатию. Все-таки человек не развивается с
возрастом, хоть тресни. Характер формируется годам к двадцати пяти, и потом
уже, как ни бейся, себя не переделаешь. Дальше остается только наблюдать,
насколько окружающий мир соответствует твоему характеру. Возможно, благодаря
виски, - но мне было жаль Рудина. Героям Достоевского я никогда особенно не
сострадал. А вот тургеневским персонажам - запросто. Как, впрочем, и
персонажам из "Полицейского участка-87". Наверное, все оттого, что у меня
слишком много слабостей. Чем больше у человека слабостей, тем охотнее он
сострадает слабостям своих ближних. Слабости персонажей Достоевского
зачастую и слабостями-то не назовешь, так что сострадать им на всю катушку
не получается. Что же до героев Толстого, то их слабости так и норовят
превратиться во что-то глобальное, статичное, на века... Какое уж тут
сострадание.
* Серия популярных полицейских романов американского писателя
Сальваторе Ломбино (р. 1926), в частности,
Дочитав "Рудина", я забросил книгу обратно на полку, поплелся на кухню
и поискал в мойке еще чего-нибудь выпить. В одном из бутылочных донышек
плескалось с полпальца "Джека Дэниэлса". Я сцедил жидкость в стакан,
вернулся в постель и взялся за "Красное и черное" Стендаля. Почему-то мне
нравятся старые, немодные книги. Интересно, сколько молодых людей читает
сегодня Стендаля? Как бы то ни было, я стал читать "Красное и черное" и
сострадать Жюльену Сорелю. Основные слабости Жюльена Сореля, похоже,
сформировались уже годам к пятнадцати. За что я, собственно, жалел его еще
больше. Когда все жизненные установки человека сформировались в пятнадцать
лет, он представляет довольно жалкое зрелище для окружающих. Словно сам себя
упрятал в камеру-одиночку. И в своем тесном мирке за крепкой стеной лишь
разрушает себя день за днем...
Что-то в последней мысли вдруг зацепило меня.
Стена.
Его мир обнесен стеной.
Я захлопнул книгу, отправил в желудок остатки "Джека Дэниэлса" и
погрузился в мысли о мире, обнесенном стеной. Довольно легко представил себе
стену, ворота. Очень высокая стена, огромные ворота. Вокруг - пронзительная
тишина. А внутри нахожусь я сам. Но сознание мое слишком размыто, и я не
могу понять, где именно нахожусь. Я до последнего уголка знаю город, который
окружает стена, но где я в нем сейчас - понять не могу. Словно на меня
набросили полупрозрачное покрывало. И оттуда, снаружи, кто-то зовет меня...
Видение напоминало кино. Но какое? Я прокрутил в памяти знаменитые
исторические картины. Ни в "Бен Гуре", ни в "Сиде", ни в "Десяти заповедях",
ни в "Багрянице", ни в "Спартаке" я не видел такого пейзажа. Стало быть, это
все-таки плод моей окончательно сбрендившей фантазии.
* Наиболее зрелищные образцы голливудской классики на исторические и
библейские темы: "Бен Гур" (1959)
Видимо, эта стена - реакция психики на ограниченность моей жизни.
Тишина - шок после отключения звука. Неспособность разглядеть, что вокруг, -
катастрофический кризис воображения. А зовет меня, скорее всего, симпатичная
толстушка в розовом.
Короткий психоаналитический бред улетучился, и я снова раскрыл книгу.
Но понял, что больше не могу сосредоточиться на чтении. Вся моя жизнь -
ничто. Полный ноль. Пустота. Что я создал за все это время? Ничего не
создал. Сделал кого-нибудь счастливым? Не сделал. Что у меня за душой?
Ничего. Ни семьи, ни друзей, ни двери от дома. Ни эрекции. Ни, похоже работы
с сегодняшнего дня.
И даже цель моей жизни - мирная старость со скрипкой и греческим языком
- растворялась теперь в тумане. Оставшись без работы, я просто не смогу себе
этого позволить. Не говоря уж о том, что когда Система начнет на меня охоту,
зубрить греческие неправильные глаголы времени не останется.
Со вздохом, глубоким, как колодец древних инков, я закрыл глаза,
полежал так немного и снова вернулся к Стендалю. Что потеряно, того не
вернешь. Да и сам назад не вернешься, как тут голову ни теряй.
* Герою романа французского писателя Стендаля (Мари-Анри Бейля, 1783 -
1842) "Красное и черное" (1830)
Незаметно подкрался вечер, и квартиру затопили стендалево-тургеневые
сумерки. Резь в животе немного ослабла - видимо, потому, что я лежал без
движения. И если бы не тупая боль, тревожно, как далекие тамтамы врага,
пробегавшая то и дело от живота к подмышкам, о ране можно было бы вообще не
думать. На часах было семь двадцать, но есть по-прежнему не хотелось. В
полшестого утра я запихнул в себя полувысохший сэндвич, стакан молока,
немного картофельного салата и с тех пор к еде не притрагивался. От одной
мысли о пище желудок твердел и скукоживался. Я валялся в постели усталый,
невыспавшийся, со вспоротым животом; мое жилище выглядело так, словно целая
рота саперов-лилипутов хорошенько заминировала его, а потом рванула на себя
все детонаторы сразу. Картинка, что говорить, не очень располагает к
аппетиту.
Я вспомнил фантастический роман о том, как в ближайшем будущем мир
похоронит себя в собственном мусоре. Похоже, это уже случилось с моей
квартирой. Весь пол усеян вещами, потерявшими всякую ценность.
Исполосованный ножом костюм-тройка, раздавленные телевизор с видео-плейером,
битые бутылки, торшер со свернутой шеей, растоптанные пластинки, вязкий
томатный соус, вырванные из колонок провода. Трусы и майки, истоптанные
следами ног, заляпанные чернильными кляксами и сдобренные давленым
виноградом. Блюдо, из которого я вот уже три дня понемногу ел виноград,
смахнули с журнального столика на пол и раздавили ногой. Подборка романов
Джозефа Конрада и Томаса Гарди залита грязной водой из цветочной вазы, а
гладиолусы из той же вазы распяты на груди бежевого кашемирового свитера,
как на могиле павшего в битве солдата. Рукав свитера украшает пятно размером
с шарик для гольфа. "Королевский голубой, - пронеслось в голове. - Чернила
фирмы "Пеликан" "...
* Джозеф Конрад (Теодор Корженевский, 1857 - 1924) и Томас Гарди (1840
- 1928) - классики английской
Все, абсолютно все превратилось в ненужный хлам. В целую гору хлама, из
которого уже никогда ничего не родится. Погибший микроорганизм превращается
в нефть. Упавшее дерево - в уголь. Во что, скажите на милость, может
превратиться раскуроченный видео-плейер?
Я пошел на кухню и еще раз поворошил осколки бутылок в мойке. К
сожалению, виски больше не осталось ни капли. Все, что могло попасть в мой
желудок, утекло по трубам канализации в подземный мир к жаббервогам, как
Орфей к Эвридике.
Ковыряясь в мойке, я порезал осколком палец . И с полминуты задумчиво
наблюдал, как кровь капает на бутылочную этикетку. После того, как
заработаешь серьезную рану, маленькие царапины кажутся пустяками. От пореза
на пальце еще никто не умирал.
Этикетка "Фор роузис" сделалась красной, а кровь все текла. Я вытер
рану салфеткой и залепил лейкопластырем.
По всей кухне валялись пустые пивные банки, точно гильзы снарядов после
смертельного боя. Я подумал, что несколько капель теплого пива все же лучше,
чем ничего, прихватил пару банок в спальню, залез в постель и стал читать
дальше "Красное и черное", высасывая пиво по капле. Я надеялся растворить в
алкоголе все напряжение, скопившееся за эти три дня, и уснуть мертвым сном.
Сколько бы неприятностей ни ждало меня завтра - а их, скорее всего, будет
немало, - сейчас я хотел бы уснуть и не просыпаться, пока Земля не
крутанется Майклом Джексоном вокруг своей оси. Для новых неприятностей мне
нужен свежий запас отчаяния.
* Майкл Джексон (р. 1958) - американский популярный певец и танцор.
К девяти часам забытье окутало мою вывернутую наизнанку квартиру, точно
обратную сторону Луны. Я бросил недочитанного Стендаля на пол, погасил чудом
уцелевшее бра, свернулся калачиком и уснул. В своем выпотрошенном жилище я
спал, обособленный от всего мира, как эмбрион. Пока не придет мое время,
никто не сможет меня разбудить. Я - заколдованный принц. Мне суждено
покоиться здесь, пока волшебная жаба, огромная как "фольксваген", не придет
и не поцелует меня.
x x x
Но вопреки всем надеждам, поспать удалось лишь каких-то пару часов.
Ровно в одиннадцать толстушка в розовом уже будила меня, тряся за плечо.
Похоже, мой мирный сон пустили с молотка по дешевке. Все кому не лень
вваливались ко мне домой и пинали мой сон ногами, проверяя на крепкость,
точно покрышку подержанного автомобиля. Эй, ребята, кто вам дал право? Я,
конечно, потертый, но еще совсем не подержанный...
- Отстань, - сказал я.
- Пожалуйста, просыпайся! Я прошу тебя!
- Отстань, - повторил я.
- Нельзя сейчас спать! - закричала она и похлопала меня по животу. Тело
пронзила такая дикая боль, что я увидел, как распахивается дверь в
преисподнюю.
- Скорее! - не унималась она. - Вставай, или наступит конец света!
16
КОНЕЦ СВЕТА
Зима приходит
Проснувшись, я понимаю, что лежу в комнате на кровати. Вдыхаю знакомый
запах простыней. Это моя постель. И моя комната. Но кажется, что-то не
совсем так, как прежде. Словно то, что я вижу, восстановлено из моей памяти.
До пятен на потолке и царапин на штукатурке.
Я вижу, как за окном идет дождь. Резкие, почти ледяные струи хлещут по
стылой земле. Я слышу грохот дождя по крыше, и пространство словно
искривляется: иногда кажется, будто гремит прямо над ухом, а иногда - чуть
не за километр от меня.
У окна я вижу Полковника. Держа осанку, старик недвижно сидит на стуле
и смотрит на дождь за окном. Уж не знаю, что он там разглядывает. Дождь -
это просто дождь. Стучит по крыше, падает на землю и наполняет водою Реку.
Я хочу потрогать лицо, но руки не слушаются. Все тело будто налилась
свинцом. Хочу сказать об этом Полковнику, но не могу произнести ни слова.
Воздух в легких сгустился и не выходит наружу. Меня словно парализовало. И
только глаза еще различают дождь на улице и старика у окна. Я не помню, что
случилось и что со мной. Как только пытаюсь вспомнить, голова раскалывается
от боли.
- Зима, - говорит старик. И постукивает пальцем по стеклу. - Вот она и
пришла. Теперь ты понял, как это страшно?
Я чуть заметно киваю.
Да, все верно. Зимняя Стена повредила мои рассудок и тело. Я выбрался
из Леса, дополз до Библиотеки. И чьи-то волосы коснулись моей щеки.
- Домой тебя притащила Библиотекарша. Страж ей помог. Ты весь горел.
Пота с тебя сошло, наверное, целое ведро. Позавчера это было...
- Позавчера?
- Ну да. Ты двое суток проспал, как убитый. Я боялся, ты уже не
проснешься. Где ты был? Опять по Лесу шатался?
- Простите меня, - только и говорю я.
Из кастрюли на печке он наливает горячего супа. Помогает мне сесть в
постели и опереться . Деревянная спинка скрипит подо мною, как чьи-то старые
кости.
- Сначала поешь, - говорит старик. - Думать и каяться потом будешь.
Аппетит есть?
- Нет, - отвечаю я. Даже воздух глотать неохота.
- Но это нужно выпить обязательно. Хотя бы три глотка. можешь сделать
три глотка?
Я киваю.
Суп с целебными травами - горький до тошноты, но я кое-как умудряюсь
сделать обещанные три глотка и, обессиленный, откидываюсь на подушку.
- Вот и хорошо, - говорит старик, убирая тарелку с ложкой. - Суп,
конечно, горький, но дурной пот из тела вытягивает. Еще разок поспишь,
проснешься - и тебе станет легче. Поспи, ни о чем не волнуйся. Я с тобой
посижу.
x x x
Когда я просыпаюсь снова, за окном темно. Ветер с силой хлещет
дождинками по стеклу. Старик сидит рядом.
- Ну, как? Полегчало?
- Теперь уже лучше, - отвечаю я. - Который час?
- Восемь вечера.
Я пытаюсь встать. Тело еще немного мотает из стороны в сторону.
- Ты куда это собрался? - удивляется старик.
- В Библиотеку. Нужно читать старые сны.
- Не болтай ерунды. В таком состоянии ты и пяти метров не проползешь.
- Но нельзя же валяться, когда все работают...
Старик качает головой.
- Старые сны подождут. И Страж, и Библиотекарша знают, что ты пока
двигаться не в состоянии. Да и Библиотека, скорее всего, закрыта.
Вздохнув, он подходит к печке, наливает себе чаю и возвращается к
кровати. Ветер с дождем то стихают, то снова стучат в окно.
- Похоже, тебе нравится эта девушка, - говорит старик. - Я не хотел
подслушивать, но так уж вышло. Все время рядом с тобой сидел. А люди в бреду
чего только не выбалтывают... Но стесняться тут нечего. На то она и
молодость, чтобы влюбляться. Так или нет?
Я молча киваю.
- Она славная девушка. И за тебя очень переживает, - продолжает он,
прихлебывая чай. - Однако ты не должен позволить этой любви зайти чересчур
далеко. Это будет неправильно. Не хотел тебе говорить, но такие вещи ты
должен понимать как следует.
- Почему неправильно?
- Потому что ей нечем тебе ответить. Никто в этом не виноват. Ни ты, ни
она. Просто так на свете заведено. А изменить этот свет никому не под силу.
Так же, как и повернуть Реку вспять.
Я сажусь в кровати и прикладываю ладони к щекам. Мне чудится, будто мое
лицо ужалось в размерах.
- Вы о том, что она потеряла себя?
Старик кивает.
- Значит, раз она потеряла себя, а я нет, - я не смогу ничего получить
в ответ? Вы об этом?
- Именно, - отвечает он. - просто наживешь себе очередную потерю. Да,
она потеряла себя. Как и я потерял. Как и все вокруг.
- Однако вы так заботитесь обо мне. От ошибок оберегаете, с больным
сидите ночи напролет... Разве это не проявление вашего "я"?
- Э, нет! - качает он головой. - Моя бережливость и мое "я" - вещи
разные. У бережливости свой механизм. Никак не связанный с тем, что у меня
внутри. Это, скорее, привычка. Со мной настоящим ничего общего не имеет. Я
сам куда сильнее и глубже своей бережливости к окружающим. И гораздо
противоречивее.
Я закрываю глаза и пытаюсь собрать разбегающиеся мысли.
- Вот что я думаю, - говорю я наконец. - Человек забывает себя, когда
умирает его тень. Так или нет?
- Именно так.
- Значит, если ее тень действительно умерла, она уже никогда не
вспомнит себя?
Старик снова кивает.
- Я сходил в Ратушу, проверил метрики. Ошибки нет. Ее тень умерла,
когда ей было семнадцать. Похоронена, как положено, в Яблоневом Лесу. О чем
и запись в книге имеется. Хочешь подробностей - спрашивай у нее сам. Она
тебя сильнее убедит. Я же добавлю только одно. Эту девочку разлучили с тенью
еще до того, как она стала понимать, кто она. Поэтому она даже не знает, что
значит быть собой. Другое дело я. Я решил отказаться от тени, когда
состарился. Я могу различить, что у тебя внутри, а она - нет.
- Однако же, она хорошо помнит мать. И говорит, что ее мать помнила
себя. Даже после смерти своей тени. Я не знаю, как это получилось. Но, может
быть, в этом есть какая-то надежда? Может, и ей это от матери передалось?
Полковник берет в руки чашку и неторопливо прихлебывает остывший чай.
- Запомни, - говорит он наконец. - Стена наблюдает за нами очень
пристально. Ни капли твоего "я" не укроется от нее. Как бы ты ни старался
сберечь эту каплю, она высосет из тебя все. Высосет - или сживет со света.
Как и поступила с ее матерью.
- Значит, вы не хотите, чтобы я на что-то надеялся?
- Я не хочу, чтобы ты унывал. Город силен, а ты слаб. Это факт.
Надеюсь, теперь ты зарубил его себе на носу.
Он задумывается, глядя на дно опустевшей чашки.
- Хотя, конечно, ты можешь ее получить, - добавляет он чуть погодя.
- Получить? - не понимаю я.
- Ну да. Ты можешь спать с ней. Жить с нею под одной крышей. Ты можешь
получить от Города все, что душе угодно.
- Но только не себя самого?
- Да, - кивает старик. - Все, кроме этого. Но пойми: постепенно твое
"я" исчезнет. И тогда не останется ни отчаяния, ни потери. Ни любви, которая
ни к чему не ведет. Останется только жизнь. Тихая, спокойная жизнь. Ты
нравишься ей, тебе нравится она. Хочешь ее - она твоя. Никто ее у тебя не
отнимет.
- Как странно! - говорю я. - Я пока еще помню, кто я такой. Но иногда
забываю. Или даже не так: я все реже об этом помню. Но почему-то уверен, что
когда-нибудь мое "я" вернется ко мне. Сама эта уверенность и помогает мне
держать свою жизнь в руках. Может, поэтому я не могу представить, как это -
потерять самого себя?
Старик задумчиво кивает.
- Думай. У тебя еще есть время подумать как следует.
- Я подумаю, - обещаю я.
x x x
Очень долго после этого солнце не выглядывает из-за туч. Когда проходит
жар, я выбираюсь из постели, открываю окно и набираю в грудь свежего
воздуха. Я уже могу встать, но пока еще слишком слаб, чтобы держаться за
перила на лестнице или поворачивать ручку двери. Все это время Полковник
потчует меня горьким супом из трав и какой-то кашей. А также, сидя у моей
постели, предается воспоминаниям о давно прошедшей войне. Ни о Стене, ни о
Библиотекарше он больше не говорит, а я не спрашиваю. Все, что мне положено
знать, он уже рассказал.
На третий день я беру его трость и прогуливаюсь по окрестностям
Резиденции. Небольшой прогулки хватает, чтобы понять, каким легким сделалось
мое тело. Понятно, что я похудел из-за болезни, но дело явно не только в
этом. Зима наполнила тяжестью все, что могла. Лишь я один как будто остался
без веса.
С холма Резиденции я не могу разглядеть всего, что на западе. Отсюда
хорошо просматривается Река, Часовая Башня, Стена и размытые очертания
Западных Ворот вдалеке. И хотя мои ослабевшие из-за черных меток глаза плохо
различают, где что находится, я не могу не заметить, как резко очерчивает
зимний воздух силуэты деревьев и зданий вокруг. Словно ветер с Северного
Хребта в одночасье выдул изо всех щелей Города грязь и сажу, копившиеся
веками.
Глядя на Город, я вспоминаю о карте, которую должен передать своей
тени. Провалявшись в постели, я опаздываю почти на неделю против обещанного
срока. тень наверняка беспокоится обо мне. А может, решила, что я ее бросил,
и уже ни на что не надеется? От такой мысли становится не по себе.
Дома я достаю из кладовки пару старых ботинок, раздобытых для меня
Полковником, вынимаю из одного стельку, кладу на дно карту, сложенную в
несколько раз, и вставляю стельку на место. Не сомневаюсь, в поисках карты
тень будет готова разорвать эти ботинки на куски. Я прошу Полковника
передать их моей тени лично в руки.
- У нее на ногах совсем легкие кеды, - говорю я. - Когда выпадет снег,
все ноги себе отморозит. Стражу я такое доверить не могу. Вы ведь можете
встретиться с моей тенью?
- Почему бы и нет? - соглашается старик и берет у меня ботинки.
К вечеру он возвращается и говорит, что ботинки передал.
- Очень за тебя волновалась, - добавляет он.
- Как она там?
- Немного съежилась от холода, но держится молодцом. Пока беспокоиться
не о чем.
x x x
На десятый день я могу наконец спуститься с холма и добраться до
Библиотеки.
Я толкаю входную дверь, и мне кажется, будто воздух внутри с прошлого
раза застоялся еще больше. В комнатах висит бездушная пустота - точно в
доме, где долго никто не жил. Печка мертва. Чайник такой холодный, словно
его не грели уже тысячу лет. Кофе в чайнике подернулся белой пленкой.
Потолок словно стал еще выше, и мои шаги разносится в бледных сумерках
странным эхом. Библиотекарши нигде нет, а стойку для выдачи книг покрывает
тонкий слой пыли.
Не представляя, что делать, я сажусь на скамейку и решаю дождаться.
Дверь не заперта - значит, скоро вернется. Я сижу и жду, то и дело
вздрагивая от холода, но она все не возвращается. Только сумрак густеет
вокруг. Чудится, будто в мире не осталось ничего, кроме нас с Библиотекой.
Будто пришел конец света, и я остался совсем один. Куда ни протягивай руку -
пальцы проваливаются в пустоту.
Даже здесь, в помещении, на меня давит зима. Все предметы словно
прибили гвоздями к столу и полу. Мое тело плавно теряет вес и расползается в
разные стороны. Словно это не я, а мои отражения в кривых зеркалах.
Я подхожу к стойке и включаю настольную лампу. Подсыпаю в печку угля,
затапливаю ее и снова сажусь на скамейку. В свете лампы темнота по углам еще
больше сгущается, а от жара из печки в комнате становится еще холодней.
x x x
Возможно, я слишком сильно задумался. Возможно, внутри у меня все так
онемело, и я ненадолго уснул. Так или иначе, когда я просыпаюсь, она стоит
передо мною и молча глядит мне в лицо. Из-за желтого света лампы за ее
спиною мне чудится, будто она отбрасывает на меня слабую, размытую тень. Я
смотрю на нее снизу вверх. Разглядываю ее голубое пальтишко и волосы,
убранные под воротник. Вдыхаю ее запах с ароматом зимнего ветра.
- Я думал, ты уже не придешь, - говорю я.
Она выливает в мойку старый кофе, споласкивает чайник, наливает свежей
воды и ставит на печку. Выпускает волосы из-под воротника, снимает пальто и
вешает его на плечики.
- А почему ты так думал? - спрашивает она.
- Не знаю. Просто мне так показалось.
- Пока я тебе нужна, я буду приходить. Сейчас нужна?
Я киваю. Она действительно нужна мне. Несмотря на то, что яма потери
внутри меня после каждой встречи с нею становится глубже.
- Расскажи мне о своей тени, - прошу я. - Возможно, я встречался с ней
в прежнем мире.
- Да, я тоже об этом подумала. Сразу, как только мы встретились. Ты еще
спросил, не встречались ли мы где-нибудь раньше.
Она садится на стул перед печкой и смотрит на горящие угли.
- Мою тень отрезали, когда мне было четыре года. Она осталась за
Стеной, во внешнем мире, а я жила в Городе. Что она там делала, я не знаю.
Точно так же, как она ничего не знала обо мне. А когда мне исполнилось
семнадцать, тень вернулась в Город и вскоре умерла. Умирающие тени всегда
возвращаются в Город. Страж похоронил ее в Яблоневом Лесу.
- И ты решила остаться в Городе навсегда?
- Да. Вместе с тенью похоронили и мои мысли о себе. Ты говорил, наши
мысли похоже на ветер. Но разве не наоборот? Разве мы сами не живем, как
ветер, не думая ни о чем? Не старимся, не умираем...
- А когда твоя тень вернулась, ты виделась с ней?
Она качает головой.
- Нет. Мне показалось, нам незачем встречаться. Наверняка это уже не я,
а что-то совсем другое.
- А может, это и была ты сама?
- Может и так. Но теперь-то уже все равно. Все кончено.
Чайник на печке вскипает, но его жалобный вой я принимаю за ветер,
бушующий в нескольких километрах отсюда.
- И что же... Я все равно нужна тебе?
- Нужна, - отвечаю я.
17
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Конец света. Чарли Паркер. Часовая бомба
- Прошу вас! - умоляла толстушка. - Вставайте, или придет конец света!
Ну и пусть приходит, подумал я. Рана на животе болела дьявольски.
Жизнерадостные братцы в четыре ноги истоптали мое скудное воображение так,
что оно потеряло всякие границы.
- Что с тобой? Вам плохо? Что здесь произошло?
Я глубоко вздохнул, подобрал с пола футболку и вытер пот со лба.
- Какие-то ублюдки ножом проделали у меня в животе дырку в шесть
сантиметров длиной, - выдавил я, хватая воздух губами.
- Дырку?
- Ага. Как у свиньи-копилки.
- Но кому это понадобилось? И зачем?
- Откуда я знаю? - пожал я плечами. - Лежу вот и думаю. Пока ничего не
понял. Может, ты мне объяснишь? Почему кто ни попадя вытирает об меня ноги,
как о половую тряпку?
Она покачала головой.
- А может, эти психи с ножом - твои приятели?
Она с ошарашенным видом уставилась на меня.
- С чего вы взяли? - возмущенно выдохнула она.
- Не знаю. Наверно, просто ищу козла отпущения. Когда ничего не
понятно, найдешь крайнего - и сразу легче становится.
- Но ведь это ничего не решает.
- Не решает, - согласился я. - Но я-то здесь при чем? Не я затеял этот
кавардак. Его спланировал и завертел твой милый дедушка. А меня в него
затянуло. Какого же черта я должен что-то решать?
Тут меня скрутил очередной приступ боли. Я заткнулся и, точно сторож у
шлагбаума, подождал, пока он не пройдет.
- Вот и сегодня, - продолжил я чуть погодя. - Ты звонишь мне ни свет ни
заря. Говоришь, что твой дед пропал, что тебе нужна помощь. Я все бросаю,
несусь к тебе. Ты не приходишь. Я еду домой, ложусь спать, но тут ко мне
вваливается парочка психов, переворачивает мою квартиру вверх дном и
вспарывает мне живот. Потом заявляются агенты Системы, устраивают мне
допрос. А под конец опять появляешься ты. Извини, но это слишком похоже на
чей-то сценарий. Или на расстановку игроков в баскетболе. Ты можешь
объяснить, что происходит? Рассказывай все, что знаешь.
- Если честно, я знаю немногим больше вашего! Я ведь просто помогала
деду - выполняла, что попросит. Выполни то, принеси это, позвони туда-то,
напиши тому-то - и ничего более. О том, что дед собирался сделать, я точно
так же не имею ни малейшего понятия.
- Но ты же ему ассистировала.
- Ассистировала? Да просто обрабатывала данные. У меня и образования-то
специального нет. Я не понимала того, что читала и слышала.
Я постукал пальцами по губам, пытаясь собраться с мыслями. Нужен
какой-то выход. Нужно распутать эти узлы до того, как меня утащит на дно.
- Ты сказала, придет конец света. В каком смысле? С какой стати и каким
образом миру придет конец?
- Не знаю. Так сказал дед. Мол, если бы в самом деде сидело то, что
сидит внутри вас, конец света давно бы уже наступил. А он на такие темы не
шутит. Сказал, что придет конец света, - значит, так оно и будет. В
буквальном смысле.
- Не понимаю, - задумался я. - Что это значит? Ты уверена, что
запомнила правильно? Может, он сказал: "свет погаснет", или "мир
перевернется"?
- Нет, именно так. "Наступит конец света".
Я снова постучал пальцами по губам.
- И что же, этот... конец света как-то связан со мной?
- Да. Дед считает, что в вас спрятан ключ. Вот уже несколько лет он
исследует ваше сознание, пытаясь его найти.
- Тогда попробуй вспомнить побольше, - попросил я. - Он ничего не
говорил о часовой бомбе?
- О часовой бомбе?
- Это сказал ублюдок, приказавший вспороть мне живот. Дескать,
информация, которую я конвертировал для Профессора - это бомба замедленного
действия. И когда придет время, бомба взорвется. Что это может значить?
Она наморщила лоб.
- Насколько я представляю, дед очень долго изучал человеческое
сознание. Со времен разработки шаффлинга и по сей день. Но до того, как
придумать шаффлинг, он охотно болтал со мной. Рассказывал об исследованиях -
чем занят, что собирается сделать и так далее. Я уже говорила, у меня нет
каких-то специальных знаний, - но он объяснял все очень доходчиво и
интересно. Я так любила спрашивать его обо всем...
- А придумав шаффлинг, он вдруг замолчал?
- Да. Заперся в своей лаборатории - и больше ни слова о работе. О чем
бы я ни спросила, отвечал коротко и неохотно.
- Тебе, наверное, было очень одиноко?
- Конечно. Просто невыносимо... - Она пристально поглядела на меня. -
Слушайте... А можно, я с вами прилягу? Здесь так холодно.
- Если не будешь вертеться и за рану хватать - давай, - разрешил я. Ну
и дела... Неужели все девушки мира наконец-то хотят прыгнуть ко мне в
постель?
Она обошла кровать с другой стороны и как была, в своем розовом
костюмчике, легла со мной рядом. Я отдал ей вторую подушку, она взбила ее
ладонью и подложила себе под голову. От ее шеи по-прежнему пахло дыней. Я с
трудом перевернулся на другой бок, и с полминуты мы молча лежали в кровати
лицом друг к другу.
- Я еще никогда не была к мужчине так близко, - вдруг сказала она.
- Надо же, - только и сказал я.
- И в город почти никогда не выходила. Потому и не смогла найти место,
куда ты велел прийти. Хотела по телефону дорогу спросить, а звук отключился.
- Поймала бы такси да сказала водителю, куда ехать.
- У меня с собой почти не было денег. Я ведь сразу на улицу побежала,
впопыхах даже забыла, что деньги нужны. Вот и пришлось пешком идти.
- А кроме деда, у тебя - никого?
- Мои родители и двое братьев погибли в аварии, когда мне было шесть
лет. В машину сзади врезался грузовик, бензобак взорвался, и все сгорели.
- И только ты уцелела?
- Я тогда в больнице лежала. А они как раз ехали меня проведать.
- Вон как...
- С тех пор я с дедом живу. В школу не ходила, на улицу носа почти не
высовывала, не дружила ни с кем.
- Как - в школу не ходила? Вообще?
- Ага, - ответила она как ни в чем не бывало. - Дед считал, что в школу
ходить не обязательно. Всему, что нужно, он меня сам учил. И английскому, и
русскому, и анатомии. А как еду готовить и шить, мне тетя показывала.
- Тетя?
- Домработница, которая с нами жила. Очень хорошая. Три года назад
умерла от рака. И остались мы с дедом вдвоем.
- Стало быть, с шести лет ты даже в школу не ходила?
- Ну да. А что тут страшного? Я и так все умею. Пять языков знаю, на
пианино играю и на альт-саксофоне. Могу рацию собрать, если нужно. В морской
навигации разбираюсь, по канату умею ходить. Книг прочитала целый вагон. И
даже сэндвичи делаю неплохие. Тебе же понравилось?
- Да, очень, - кивнул я.
- Дед считает, что за шестнадцать лет учебы людям лишь калечат мозги.
Он и сам почти нигде не учился.
* Полный курс образования по японской системе - одиннадцать лет школы,
четыре года вуза и год аспирантуры.
- Это, конечно, здорово, - признал я. - Но разве ты не скучала без
сверстников?
- Да как сказать... Я же все время чем-нибудь занималась, особо скучать
времени не было. И потом, со сверстниками как-то и говорить не о чем.
- Ф-фу, - сокрушенно выдохнул я. Ну, может, она и права.
- Но с тобой ужасно интересно.
- Это почему?
- Понимаешь... Вот ты устал, да? Но для тебя усталость - будто
дополнительная энергия. И это для меня загадка. Я таких как ты до сих пор не
встречала. А дед у меня даже не знает, что такое усталость, да и я такая
же... То есть, ты правда сейчас устал?
- Правда. Страшно устал, - очень искренне сказал я. И с удовольствием
повторил бы это еще раз двадцать.
- А что это такое - страшно устать? - спросила она.
- Это когда разные уголки твоих чувств становятся непонятными тебе
самому. И ты начинаешь жалеть себя и злиться на окружающих. А уже из-за
этого - злиться на себя и жалеть окружающих... Ну, примерно так.
- Хм... Ни того, ни другого не понимаю.
- Вот именно: в итоге ты вообще перестаешь понимать, что к чему. Только
прокручиваешь перед глазами кадры, и каждый окрашен в свой цвет. Чем быстрее
они бегут, тем больше каши в твоей голове. А потом наступает Хаос.
- Как интересно, - сказала она. - Здорово ты все излагаешь...
- Да уж, - согласился я. Насчет разъедающей человека усталости - той,
что вскипает в каждом из нас независимо от возраста и пола, - я могу
говорить часами. А эту науку не преподают ни в школах, ни в университетах.
- Ты играешь на альт-саксофоне? - спросила она.
- Нет, - ответил я.
- А пластинки Чарли Паркера у тебя есть?
* Чарли "Птица" Паркер (1920 - 1955) - американский джазовый
альт-саксофонист и композитор.
- Где-то были, но не искать же сейчас. Да и вертушку мою раскурочили,
слушать не на чем.
- А на чем ты умеешь играть?
- Ни на чем, - ответил я.
- А можно тебя потрогать? - вдруг спросила она.
- Нельзя, - ответил я. - Из-за этой чертовой раны у меня все тело
болит.
- А когда рана заживет, можно будет?
- Когда заживет. И если не придет конец света. А пока давай-ка о деле
поговорим. Значит, после того, как твой дед разработал шаффлинг, у него
резко испортился характер?
- Ну да. Е Е
го словно подменили. Угрюмый стал - слова в разговоре не вытянешь.
Только ходит и что-то бормочет себе под нос.
- А ты не помнишь, что он о самом шаффлинге говорил?
Толстушка немного подумала, теребя пальцем золотую сережку в
ухе.
- Он говорил, что это - дверь, ведущая в новый мир. И хотя она
разработана как вспомогательное средство для конвертации компьютерных
данных, при желании ее можно использовать и для того, чтобы изменять
окружающую реальность. Примерно так же, как вышло у физиков с расщеплением
ядра и ядерной бомбой.
- Что же получается, шаффлинг - это дверь в новый мир, а я - ключ к
этой двери?
- Ну, в общем, примерно так.
Очень хотелось выпить большой стакан виски со льдом, но ни льда, ни
виски в доме не оставалось.
- Думаешь, твой дед решил устроить Армагеддон? - спросил я.
- Нет! Ни в коем случае! У него, конечно, характер не сахар: и
своенравный, и замкнутый, - но на самом деле дед очень хороший. Такой же,
как я или ты.
- Ну что ж, спасибо... - невольно усмехнулся я. Такого комплимента мне
еще никто не говорил.
- Дед очень боялся, что результаты экспериментов попадут в плохие руки,
- продолжала она. - Он ведь почему с Системой порвал? Понял, что если
продолжать исследования там, новое знание будет использовано человеку во
зло. И тогда он ушел из Системы и стал работать один.
- Но ведь Система работает на благо человека. Она борется с кракерами,
которые грабят компьютерные банки для продажи информации на черном рынке, и
охраняет права собственности на информацию. Разве не так?
Толстушка посмотрела на меня очень пристально, а потом пожала плечами.
- А дед, по-моему, и не собирался определять, где добро, где зло. Он
говорил, что и зло, и добро - коренные свойства человеческого характера, и к
проблемам собственности это отношения не имеет.
- Ну, в общем... Может, оно и так, - пробормотал я.
- Именно поэтому он никогда не доверял властям. Любой власти в
принципе. Конечно, какое-то время он сам служил в верхнем эшелоне Системы.
Но лишь для того, чтобы иметь свободный доступ к огромной базе данных, к
образцам для опытов, а главное - к супер-симулятору, на котором можно
ставить эксперименты, максимально приближенные к действительности. И когда
закончил с шаффлингом, сразу подал в отставку. Сказал, что теперь в одиночку
работать и спокойнее, и эффективней. В сложном оборудовании он больше не
нуждался, дальше оставалась только работа на уровне умозаключений.
- Вон как... - задумался я. - А уходя из Системы, он случайно не забрал
с собой копию моего личного файла?
- Не знаю, - ответила она. - Но если это ему понадобилось, почему бы и
нет? Ведь он был директором Центральной лаборатории, и все права на хранение
и использование информации находились в его руках.
Так вот в чем дело, осенило меня. Профессор скопировал из банка Системы
мой персональный файл, воспользовался им в своих частных исследованиях - и
все эти годы разрабатывал теорию шаффлинга на примере моего мозга! Теперь
хоть немного ясно, что за возня началась вокруг. Как и сказал Коротышка,
старик завершил свое исследование, а потому и передал мне все свои
результаты, - чтобы мой мозг среагировал на сугубо индивидуальную кодировку
шаффлинга, который я же и произвел.
Если это так, то в моем сознании - вернее, в моем подсознании - реакция
уже началась. Часовая бомба, как выразился Коротышка. Я мгновенно прикинул,
сколько времени прошло с окончания конвертации. Когда я закончил шаффлинг и
открыл глаза, на часах было около полуночи. Значит, прошли уже почти сутки.
Черт бы их всех побрал! Не знаю, на сколько часов рассчитан завод этой
бомбы, но двадцать четыре из них уже миновали.
- Да, вот еще что, - вспомнил я. - Ты сказала: "придет конец света"?
- Ну да. Так сказал дед.
- А когда он сказал это впервые? До того, как стал меня изучать, или
после?
- После, - ответила она. - Я думаю, после. Он вообще начал говорить об
этом в самое последнее время. А что? Это важно?
- Сам пока не пойму. Но что-то в этом есть. Ведь мой шаффлинг-пароль -
тоже "конец света". Что это, случайное совпадение? Ни за что не поверю.
- А какой смысл у "конца света" в твоем пароле?
- Не знаю. Все, что касается моего мозга, спрятано там, куда мне ни за
что не добраться. Я знаю только сами слова - "конец света".
- Что, действительно не добраться?
- Бесполезно, - покачал я головой. - Позови я на помощь хоть целую
дивизию - в подземные хранилища Системы не попасть никогда.
- Но ведь дед как-то вынес оттуда твой файл.
- Возможно. Но это всего лишь предположение. Я должен поговорить с
твоим дедом напрямую.
- Значит, ты спасешь его от жаббервогов?
Зажимая рану на животе, я с трудом сел в кровати. Голова болела так,
точно мозг сверлили дрелью изнутри.
- Похоже, придется, - вздохнул я. - Не знаю, что означает его "конец
света", но игнорировать эту штуку не получается. Если сидеть сложа руки,
кому-то очень сильно не поздоровится...
Я не стал говорить, что этот кто-то, скорее всего, - я сам.
- Значит, тебе нужно спасти моего деда.
- Потому что мы все - хорошие люди?
- Ага, - кивнула она.
18
КОНЕЦ СВЕТА
Чтение снов
Так и не разобравшись в себе до конца, я возвращаюсь к чтению старых
снов. Зима крепчает, и затягивать с работой не годится. По крайней мере, за
чтением снов я могу хоть на время отвлечься от разъедающего мои нервы
странного чувства потери.
С другой стороны, чем больше снов я читаю, тем страшнее меня охватывает
бессилие. Как ни стараюсь, я не могу уловить самой сути, которая в этих снах
заключается. Словно я день за днем читаю очень длинную повесть, не понимая
ни строчки. Буквы читать умею, а слов не пойму. С таким же успехом я мог бы
изо дня в день без цели и смысла наблюдать за теченьем Реки. Не делая
выводов, ни к чему не приходя. Искусство чтения снов не приносит мне
избавления. Я овладел им, но количество прочитанных снов лишь увеличило
пропасть в моей душе. Обычно, когда человек так старается чему-нибудь
научиться, он приходит к какому-то результату. Я же не прихожу ни к чему.
- Я не вижу в этих снах никакого смысла, - признаюсь я ей. - Ты
сказала, вычитывать сны из черепов - моя работа. Но они проходят сквозь
меня, не задерживаясь. Я не могу понять ни одного, и чем дальше читаю, тем
сильнее чувствую, что просто стираю себя день за днем.
- Тем не менее, ты продолжаешь их читать, как одержимый, - отвечает
она. - С чего бы?
- Не знаю, - качаю я головой. С одной стороны, я читаю сны, чтобы
отвлечься от проклятого чувства потери. Но чувствую, что дело совсем не в
этом. Иначе с чего бы я их читал так упорно и забывал обо всем вокруг?
- Наверно, дело в тебе самом, - говорит она.
- Во мне самом?
- Может, ты слишком упорно охраняешь себя? Я не знаю, что такое "ты
сам" - но, может, лучше выпустить его на волю? Точно так же, как черепа спят
и видят, что когда-нибудь ты их прочтешь, - ты сам хочешь их прочитать.
- Почему ты так думаешь?
- Но лишь так и читают старые сны. Времена года сменяют друг друга,
птицы летят то на юг, то на север, а сны продолжают читаться...
Она накрывает рукой мою ладонь на столе и улыбается. Ее улыбка
напоминает весеннее солнце, вдруг пробившееся сквозь толщу угрюмых туч.
- Отпусти себя. Ты же не узник в тюрьме. Ты - птица, улетевшая в небо
за своим сном.
x x x
В итоге я снова, забыв обо всем, погружаюсь в старые сны. Заканчиваю
один, подхожу к бесконечным полкам, выбираю следующий и бережно несу к
столу. Чуть смоченной в воде тряпицей она смывает с него пыль и грязь. И уже
другой протирает насухо. Отмытый и отполированный, старый сон белеет, как
свежевыпавший снег. Его пустые глазницы в тусклом свете лампы похожи на два
бездонных колодца.
Осторожно обнимая его ладонями, я жду, когда он примет температуру
моего тела. Согревшись немного - не теплее, чем припекает зимнее солнце, -
белоснежный череп начинает рассказывать мне свой сон. Я закрываю глаза,
глубоко вдыхаю, полностью расслабляюсь и кончиками пальцев считываю
очередную историю. Но, как и всякий раз, интонация этого сна слишком
причудлива, а образы, которые мне видны, напоминают далекие звезды, белеющие
в небесах на рассвете. Я могу прочесть только жалкие осколки смысла. Но
осколки эти не желают склеиваться во что-либо цельное.
Я вижу пейзажи, каких не видел никогда, и слышу музыку, которой не
слышал ни разу в жизни. В мои уши втекают слова неизвестного мне языка.
Образ за образом выплывают из темноты - и так же внезапно ныряют обратно.
Никакой связи между обрывками уловить невозможно. Как если бы я слушал
радио, перескакивая с волны на волну. Я напрягаю кончики пальцев, стараясь
настроиться поточнее, но все бесполезно. Я чувствую, что мне пытаются что-то
передать, но что именно - прочитать не могу.
Может, в моем способе чтения что-то не так. Может, сами сны слишком
состарились и утратили внятную форму. А может, их истории разительно
отличаются от того, что я называю историей, и наши временны?е контексты
очень уж сильно не совпадают, и я не понимаю, в чем дело.
Мне остается лишь молча отслеживать разрозненные отрывки, которые
появляются и исчезают в моей голове. Одну картину я вижу яснее прочих. Как
правило, это долина, стелющаяся под ветром трава, небо с белыми облаками и
река, в которой играет солнце. И хотя в самом пейзаже нет ничего особенного,
почему-то именно от него становится грустно. От чего именно - я понять не
могу. Будто сама причина этой грусти проплыла, как корабль за окном, и
исчезла бесследно за пять минут до того, как я понял, что происходит.
Минут через десять видение, как иссякающий морской прилив, снова
принимает форму черепа и возвращается в Лету. Старый сон засыпает. А с
кончиков моих пальцев стекают капли воды. И так - сон за сном, бесконечное
повторение одного и того же.
Просмотренные сны я отдаю ей. Она выстраивает их в ряд на краю стола, а
я расслабляю пальцы и отдыхаю. За день успеваю прочесть не больше пяти-шести
снов. Дальше я уже не могу сосредоточиться, и пальцы различают только
невнятный шорох. Когда стрелки часов на стене показывают одиннадцать, я
выжат как лимон и едва могу подняться со стула.
Напоследок она всегда наливает мне кофе. А иногда угощает домашним
печеньем или фруктовым хлебом. Мы садимся с ней друг против друга, пьем
кофе, жуем ее сладости, не говоря почти ни слова. Я слишком устал, и не могу
разговаривать. Она, понимая, тоже молчит.
- Это все из-за меня? - спрашивает она однажды. - Ты не можешь
открыться, потому что мне нечем тебе ответить? И поэтому запираешься
изнутри?
Мы сидим на ступеньках, что сбегают от середины моста к отмели, и
глядим на Реку. Бледная луна, ужавшись от холода, подрагивает в беспокойной
воде. Из-за чьей-то узенькой лодки, привязанной к свае под лестницей, вода
плещет немного глуше, чем обычно. Мы сидим вдвоем на ступеньке, и я чувствую
тепло ее тела. Странно, думаю я. Обычно люди считают, будто тепло человека -
это он сам. Хотя на самом деле тут нет ни малейшей связи.
- Вовсе нет, - отвечаю я. - Ты ни в чем не виновата. Проблема во мне
самом. Я не могу до конца разобраться, чего хочу. И в душе у меня полный
хаос.
- Значит, ты не понимаешь самого себя?
- Когда как, - отвечаю я. - Бывает, сделаю все как нужно, а почему
сделал именно так - понимаю гораздо позже. А иногда понимаю, как нужно, лишь
когда уже ничего не исправить. Чаще всего мы совершаем поступки, так и не
разобравшись со своей памятью, и этим доставляем кучу неудобств окружающим.
- Похоже, эта твоя память - очень несовершенное создание, - улыбается
она.
Я смотрю на свои ладони. В холодном свете луны они кажутся
бесполезными, как у гипсовой статуи, которая не знает, куда деть руки.
- Это правда, - говорю я. - Ужасно несовершенное. Но оно оставляет
следы. Примерно как отпечатки ног на снегу. И если захотеть, можно
проследить, куда они ведут.
- И куда же?
- К себе, - отвечаю я. - Для этого человеку и нужны мысли. Когда их
нет, идти некуда.
Я поднимаю голову. Зимняя луна неестественно ярко освещает Город и
высокую Стену вокруг.
- Ты абсолютно ни в чем не виновата, - повторяю я.
19
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Гамбургер. "Скайлайн". Крайний срок
Первым делом мы решили подкрепиться. Хоть я и не чувствовал голода,
никто не знал, когда доведется поесть в следующий раз, а потому я решил
затолкать в себя хотя бы гамбургер с пивом. Она же была голодна, как слон,
ибо за весь день сжевала только шоколадку в обед. Больше ни на что у нее не
хватило денег.
Стараясь не задеть рану, я кое-как натянул джинсы, майку, джемпер и на
всякий случай - нейлоновую ветровку. Ее розовый костюмчик явно не годился
для покорения подземных пещер, но, к сожалению, ни штанов, ни маек ее
размера в моем гардеробе не оказалось. Я был выше ее сантиметров на десять,
она - тяжелее меня на столько же килограммов. Конечно, стоило бы пойти в
магазин да экипировать ее посуровее, но в такой час никакие магазины уже не
работали. В конце концов, пришлось натянуть на нее продырявленную в
нескольких местах куртку американских ВВС. Что делать с ее туфлями на
шпильках, я не знал, но оказалось, что в офисе у нее есть кроссовки и
резиновые сапоги.
- Розовые кроссовки и розовые сапоги, - уточнила она.
- Ты так любишь розовый цвет?
- Дед любит. Говорит, что розовый мне идет.
- Твой дед прав, - согласился я. И в самом деле, розовый был ей очень к
лицу. Как правило, пухленькие девицы, надевая розовое, начинают смахивать на
огромный клубничный торт, но именно на ней этот цвет почему-то радовал глаз.
- А еще он, кажется, любит пухленьких девиц?
- О да, конечно! - ответила пухленькая девица. - Потому я и держу себя
в форме изо всех сил. Правильно питаюсь и так далее. Я ведь, если за фигурой
не слежу, сразу худеть начинаю. Вот и стараюсь есть как можно больше
мучного, масла и крема.
- С ума сойти, - посочувствовал я.
Достав из шкафа рюкзак и убедившись, что его не изрезали при погроме, я
сложил в него наши куртки, карманный фонарик, магнит, перчатки, полотенце,
большой нож, моток веревки, зажигалку и пачку сухого спирта. Затем из кучи
продуктов на полу в кухне выудил пару булок, четыре персика, банку тушенки,
банку консервированных грейпфрутов и кусок колбасы. Все это я тоже засунул в
рюкзак. Набрал полную флягу воды. И распихал по карманам все наличные
деньги, какие у меня оставались.
- Как на пикник собираемся, - сказала она.
- Не говори, - кивнул я.
Уже перед выходом я окинул взглядом свалку, в которую превратилась моя
квартира. Вот так всю жизнь. Строишь что-то, тратишь кучу времени, а потом
все в один миг летит к черту. От этих тесных стен я, конечно, немного устал
за столько лет, но в целом был своей жизнью доволен. И теперь эта жизнь
исчезла - за те же несколько минут, сколько требуется, чтобы выпить за
завтраком банку пива. Моя работа, мое виски, мои одиночество и покой, мои
Джон Форд и Сомерсет Моэм - все обратилось в бессмысленный хлам.
* Джон Форд (1895 - 1973) - американский кинорежиссер. Уильям Сомерсет
Моэм (1874 - 1975) - английский
"И пышность цветов, и величие трав..." - продекламировал я про себя. И,
щелкнув рубильником, отключил в квартире свет.
* Строки из "Оды" (1803 - 1806) английского поэта-романтика Уильяма
Вордсворта (1770 - 1850). Слова эти
x x x
Боль в животе так мешала сосредоточиться, а все тело настолько устало,
что в итоге я решил не думать ни о чем вообще. Лучше уж ходить с пустой
головой, чем барахтаться в каше из недодуманных мыслей. Мы спустились на
лифте к подземной стоянке, я открыл машину и бросил на заднее сиденье
рюкзак. Если за нами следят - пожалуйста! Увяжутся следом - плевать. Мне уже
все равно. В конце концов, я ведь даже не знаю, кого бояться. Кракеров?
Системы? Парочки бандитов с ножом? Убегать от всех сразу тоже, конечно, идея
неплохая, но сейчас меня на это не хватит. Достаточно и того, что с
шестисантиметровой дырой в животе, хроническим недосыпом и смазливой
толстушкой на шее придется лезть под землю и в кромешной тьме выяснять
отношения с жаббервогами. Так что пускай шпионят сколько угодно. Мне сейчас
не до них.
Садиться за руль не хотелось, и я спросил у толстушки, водит ли она
машину. Увы...
- Извини. Я только на лошади езжу, - сообщила она.
- Ну что ж, - вздохнул я. - Наверно, когда-нибудь нам пригодится и
лошадь.
Убедившись, что бензобак почти полон, я тронулся с места и вырулил из
жилого района на автостраду. Несмотря на поздний час, дорога была забита. В
основном нас окружали такси и легковушки. За каким дьяволом столько народу
едет куда-то среди ночи, я не понимал никогда. Ну в самом деле, что мешает
людям после работы возвращаться домой, а к десяти часам гасить свет и
ложиться спать?
Хотя, по большому счету, это уж точно не мое дело. Что бы я ни думал об
этом мире, он все равно будет вертеться по своим законам. Арабские страны
будут и дальше добывать свою нефть, а все люди под солнцем - переводить эту
нефть на бензин и электричество, чтобы в недрах ночных городов и дальше
раскапывать новые способы удовлетворенья своих желаний. Лично мне и без
этого всего есть над чем поломать себе голову.
В ожидании зеленого я положил ладони на руль и широко зевнул.
Прямо перед нами пыхтел грузовик, навьюченный до небес гигантскими
рулонами бумаги. Справа остановился белый спортивный "скайлайн", в котором
сидела молодая пара. Трудно сказать, ехали они на какую-то вечеринку или
возвращались с нее, но у обоих на лицах читалась беспробудная скука.
Женщина, высунув из окна руку с двумя серебряными браслетами на запястье,
смотрела на меня. Не потому, что я был ей чем-либо интересен, - просто
больше смотреть было не на что. Будь на моем месте вывеска "Денниз" или
дорожный знак - в ее взгляде ничего бы не изменилось. От нечего делать я
тоже внимательно разглядывал ее. Красавица незапоминающегося типа, какую
можно встретить где угодно. В большинстве мыльных опер актрисы с таким лицом
играют лучшую подругу главной героини - ту самую, которая спрашивает за
чашкой чая в кафетерии: "Что с тобой, милая? В последнее время ты сама не
своя!" На этом их роль обычно заканчивается, и как только они исчезают с
экрана, вспомнить лицо уже невозможно.
* Популярная сеть недорогих американских ресторанов.
На светофоре зажегся зеленый, и пока грузовик перед нами лениво
трогался с места, белый "скайлайн", пижонски взревев, унесся вперед вместе с
оглушительным хитом "Дюран Дюрана".
- Следи за машинами сзади, - попросил я толстушку. - Заметишь хвост -
сразу говори.
Она кивнула и повернулась назад.
- Думаешь, за нами следят?
- Не знаю, - ответил я. - Но лишняя осторожность не помешает. Ты будешь
гамбургер? Это быстрее всего.
- Что угодно.
Я заехал в ближайший "драйв-ин". Официантка в красном мини просунула в
окошко поднос и спросила, чего мы желаем.
- Двойной чизбургер, картошку-фри и горячий шоколад, - заказала
толстушка.
- Обычный гамбургер и пиво, - попросил я.
- Прошу извинить, но пиво мы не отпускаем, - сказала официантка.
- Обычный гамбургер и колу, - поправился я. Да, плохи мои дела: чтобы
требовать пиво в "драйв-ине", нужно совсем свихнуться.
В ожидании заказа мы то и дело оглядывались, проверяя, нет ли хвоста,
но ни одна машина за нами не последовала. Ну еще бы: станет нормальный шпик
заезжать на одну стоянку с объектом. Наверняка припарковался где-нибудь
неподалеку и ждет, когда мы снова вырулим на дорогу. Я перестал вертеть
головой и машинально отправил в желудок гамбургер и лист салата размером с
талон на скоростное шоссе. Толстушка же обстоятельно, с явным удовольствием
уплела свой чизбургер, жизнерадостно схрумкала картошку и маленькими
глоточками выпила шоколад.
- Хочешь картошки? - спросила она между делом.
- Нет, спасибо.
Она вычистила картонную тарелку до крошки, допила оставшийся на донышке
шоколад и слизала с пальцев капли кетчупа и горчицы. Просто не девушка, а
ходячий аппетит.
- Насчет твоего деда, - сказал я. - Значит, сперва мы должны пробраться
в лабораторию, так?
- Пожалуй. Возможно, остались какие-то следы, которые подскажут, где
искать его дальше. Там я уже разберусь.
- Но как мы туда попадем, если рядом - гнездо жаббервогов, а генератор
ультразвука вышел из строя?
- Об этом не беспокойся. В офисе есть переносной излучатель. Не такой
сильный, конечно. Но на несколько метров вокруг того, кто его несет, поле
держит неплохо.
- Тогда проблем нет, - успокоился я.
- Правда, есть одна сложность, - продолжала она. - Батареек излучателя
хватает только на полчаса. Потом он автоматически выключается и требует
подзарядки.
- Весело! - криво усмехнулся я. - И сколько длится зарядка?
- Пятнадцать минут. Тридцать работает, пятнадцать заряжается. Полчаса -
это как раз дорога от офиса до лаборатории, потому дед и сделал его
небольшим - чтоб нести было легче.
Я вздохнул и ничего не сказал. Ладно. Все же лучше, чем ничего.
Вырулив с ресторанной стоянки, я заехал в круглосуточный супермаркет
купить пару банок пива и карманную бутылку виски. Вернувшись в машину, выпил
все пиво и четверть виски. На душе немного полегчало. Оставшееся виски
плотно закрыл, передал толстушке, и она спрятала бутылку в рюкзак.
- Зачем ты столько пьешь? - спросила она.
- Наверно, чтобы не было страшно, - ответил я.
- Мне тоже страшно, но я же не пью.
- Нам с тобой страшно от совершенно разных вещей.
- Не понимаю.
- Чем старше человек, тем больше в его жизни того, чего уже не
исправить.
- И тем сильнее он устает?
- Ага! - кивнул я. - И это тоже.
Она протянула руку и коснулась моего уха.
- Не волнуйся. Все будет хорошо. Я всегда буду рядом, - тихо сказала
она.
- Спасибо, - ответил я.
x x x
Подъехав к офису ее деда, мы вышли из машины. Я надел рюкзак. Живот
болел зверски. Будто по нему садистски медленно, один за другим, проезжали
грузовики с кирпичом. Это всего лишь боль, повторял я про себя, точно
мантру. Физическая боль, ничего общего ко мне самому не имеющая. Я собрал в
кулак остатки самоуважения, вытряхнул из головы мысли о больном животе и
поспешил за толстушкой к зданию.
Молодой громила-охранник на входе потребовал "предъявить удостоверение
жильца". Толстушка достала из кармана пластиковую карточку и вручила ему.
Охранник вставил карточку в прорезь компьютера на столе, проверил на
мониторе ее имя и номер апартаментов - и лишь затем, нажав кнопку, отпер нам
дверь в вестибюль.
- Это очень специальное здание, - объяснила толстушка, пока мы с нею
пересекали огромный зал. - Все, кто входит в это здание, связаны с тайнами,
для охраны которых требуется система абсолютной безопасности. Здесь,
например, проводятся научные исследования особой важности, какие-нибудь
сверхсекретные переговоры - ну, и так далее. Как ты видел, охрана у входа
устанавливает личность и цель визита, а затем до последнего шага отслеживает
телекамерами, действительно ли человек идет куда заявил. Так что любым
хвостам, даже просочись они за нами в вестибюль, все пути дальше будут
перекрыты.
- Значит, охране известно, что твой дед прокопал у себя дырку под
землю?
- Кто их знает... Но вряд ли. Еще когда это здание строилось, дед
заказал особую планировку с выходом в Подземелье, но об этом знали только
два человека: домовладелец и архитектор. А строители считали этот выход
обычной вентиляционной отдушиной. По-моему, даже все официальные чертежи в
этом месте подделаны.
- Представляю, сколько денег он на это ухлопал... - сказал я.
- Да, конечно. Но денег у деда хватает, - сказала она. - И у меня тоже.
Я ведь ужасно богатая. Сначала наследство от родителей получила, потом
страховку. А уже из этого построила сверхкапитал на бирже.
Она достала из кармана ключ, отперла клетку лифта, и мы вошли в
огромный металлический гроб.
- На бирже?
- Ну да. Меня дед в акции играть научил. Собирать информацию,
анализировать рынок по биржевым сводкам, обходить налоги, деньги за границу
пересылать и все такое. Акции - интересная штука. Никогда не играл?
- Да как-то нет... - пожал я плечами. Если честно, за всю свою жизнь я
даже депозитного счета ни разу не открыл.
- До того, как стать ученым, дед работал биржевым маклером. Но потом у
него скопилось столько денег, что он и сам не знал, куда их девать, а потому
бросил биржу и подался в науку. Здорово, да?
- Здорово, - кивнул я.
- Дед всегда лучшим. Чем бы ни занимался.
Как и в прошлый раз, лифт ехал так медленно, что было непонятно,
поднимается он или опускается. Как и прежде, ехал он безумно долго, и я
никак не мог успокоиться, зная, что на меня пялятся глазки телекамер.
- Дед говорит: если в чем-нибудь хочешь стать лучшим, школьное
образование только мешает, - продолжала она. - А ты как думаешь?
- Да, - согласился я. - Пожалуй. Я шестнадцать лет ходил в школу и
университет, но мне это не особенно пригодилось. Иностранных языков не знаю,
на инструментах не играю, в акциях не разбираюсь. И даже на лошади ездить не
могу.
- А чего ж ты школу не бросил? Всегда ведь можно бросить, если хочется,
разве нет?
- Ну, в общем, конечно, так... - Я задумался. И правда, мог ведь
бросить в любой момент. - Но тогда мне это как-то в голову не приходило. Моя
семья, в отличие от твоей, была самой обыкновенной. Я и не думал, что могу
стать в чем-то лучшим.
- А вот это заблуждение, - покачала она головой. - В каждом из нас
достаточно таланта, чтобы стать лучшим хотя бы в чем-то одном. Проблема лишь
в том, как его в себе откопать. Те, кто не понимает, как, годами мечется
туда-сюда и лишь закапывает себя еще глубже. Поэтому лучшими становятся не
все. Очень многие просто хоронят себя при жизни и остаются ни с чем.
- Такие, как я, например, - сказал я.
- Нет, ты другой. В тебе есть что-то особенное. У тебя очень крепкий
эмоциональный панцирь, под которым остается много живого и неискалеченного.
- Эмоциональный панцирь?
- Ну да, - кивнула она. - В твоем случае еще не поздно что-то
исправить. Хочешь, когда все закончится, будем жить вместе? Не в смысле
"давай поженимся", а просто - попробуем жить вместе. Переедем в какую-нибудь
страну поспокойнее: в Грецию, в Румынию или в Финляндию, будем там кататься
на лошадях, песни местные петь и жить как нам хочется. Денег у меня сколько
угодно, а ты постепенно переродишься в кого-нибудь лучшего.
- Хм-м... - протянул я. Звучало неплохо. Поскольку моя карьера
конвертора, скорее всего, приказала долго жить, идея умотать куда-нибудь за
границу звучала более чем заманчиво. Вот только уверенности в том, что со
временем я смогу переродиться в кого-то лучшего, не появлялось. Лучшие люди
оттого и становятся лучшими, что верят в свои способности с самого начала.
Из тех же, кто не верит в себя, ничего путного обычно не получается.
Пока я рассеянно думал об этом, двери лифта открылись. Она вышла первой
и, как в первую нашу встречу, заспешила по коридору, цокая каблучками. Я
двинулся следом. Ее аппетитная попка плавно покачивалась передо мной, а
золотые сережки в ушах поблескивали в такт шагам.
- Допустим, мы стали жить вместе, - сказал я ее спине. - Ты мне столько
всего даешь, а мне даже ответить нечем. По-моему, это слишком несправедливо
и неестественно.
Чуть замедлив шаг, она дала мне с ней поравняться.
- Ты что, серьезно так думаешь?
- Конечно. Неестественно и несправедливо.
- А я думаю, у тебя есть что мне предложить.
- Например? - спросил я.
- Например... твой эмоциональный панцирь. Я бы очень хотела узнать о
нем побольше. Как он устроен, как работает. Я такое редко встречала, мне
ужасно интересно.
- Да ну? По-моему, ты преувеличиваешь, - сказал я. - У каждого человека
есть такой панцирь - у кого толще, у кого тоньше. Если захочешь - найдешь
таких сколько угодно. Ты просто мало общалась с людьми и пока не понимаешь,
что движет обычным человеком в простой, повседневной жизни.
- Я смотрю, ты ничегошеньки про себя не знаешь, - покачала она головой.
- Твое тело способно выполнять шаффлинг, так или нет?
- Да. Но это же не врожденная способность. Я приобрел ее на работе, как
инструмент. Мне сделали операцию, а потом долго тренировали. Большинство
людей, если потренируются, смогут выполнять шаффлинг. И это мало чем
отличается от умения считать на счетах или играть на пианино.
- Все не так просто, - сказала она. - Сначала, конечно, все тоже так
думали: почти любого, если прооперировать и натренировать, как тебя, можно
этому обучить без проблем. Ну, разве что тестированием выявить наиболее
способных. И дед сперва тоже так думал. Поэтому отобрал двадцать шесть
человек, сделал им операцию и натренировал, перестроив их тело на
способность к шаффлингу. На тот момент никаких помех для Эксперимента не
существовало. Проблемы начались позже.
- Никогда об этом не слышал, - сказал я с интересом. - Все, что мне
говорили - "проект выполняется успешно"...
- Ну еще бы, на официальном-то уровне! А на самом деле все шло хуже
некуда. Из двадцати шести новобранцев двадцать пять умерли в промежутке от
года до полугода после окончания тренировок. Остался в живых только ты. Вот
уже четвертый год ты один продолжаешь жить и выполняешь шаффлинг безо всяких
сбоев и тревожных симптомов. И после всего этого ты считаешь себя обычным
человеком? Да ты же просто клад для всего человечества.
С минуту я шел по коридору молча, руки в карманах, оглушенный
услышанным. Западня, в которую я попал, превосходила границы моего
воображения. И продолжала расти у меня на глазах. До таких размеров и
глубины, каких человеку и знать не дано.
- Отчего они умерли? - спросил я.
- Причину смерти точно не установили. Перестала работать какая-то
функция мозга, но какая и почему - не понятно.
- Что, даже гипотезы никакой?
- Ну, в общем... Дед мне так объяснил: дескать, обычный человек не
должен выдерживать путешествия в ядро своего сознания. И когда оно все-таки
происходит, нейроны ядра пытаются выставить против пришельца блокаду. Но
сама эта реакция происходит настолько стремительно, что мозг переживает
страшный шок, и человек умирает. На самом деле, все гораздо сложнее, но в
целом примерно так.
- Почему же не умер я?
- Вероятно, у тебя была способность выставлять такую блокаду
безболезненно. Эмоциональный панцирь, о котором я и говорю. По неизвестным
причинам он сформировался в тебе еще до Эксперимента. Благодаря ему ты и
выжил. Дед пытался выстроить такой же панцирь искусственным путем и спасти
тех, кто еще оставался в живых, но его защита оказалась слишком слабой.
- Этот панцирь - что-то вроде корки у арбуза?
- Если упрощенно - да.
- И что же, - продолжал я, - он у меня врожденный или приобретенный?
- Как будто частично врожденный, а частично приобретенный... Но больше
дед не стал ничего объяснять. Сказал, что чем больше я об этом узна?ю, тем
опаснее мне будет жить на свете. По его гипотезе, на свете таких, как ты, -
один из миллиона, если не из полутора. И, что самое ужасное, вычислить таких
людей возможно лишь одним способом: опробовать их на шаффлинг.
- Значит, если предположить, что гипотеза твоего деда верна, сам факт
того, что я затесался в группу из двадцати шести человек, - просто
случайность?
- Ну конечно. Именно потому ты был для него бесценным образцом. Ключом
для всего Эксперимента.
- Что же именно собирался сделать со мною твой дед? Что общего может
быть у обработанной мною информации с черепом единорога, и какой, черт
возьми, во всем этом смысл?
- Если бы я это знала, я б тебя сразу спасла, - вздохнула она.
- А может, и белый свет заодно...
x x x
Офису старика повезло ненамного больше, чем моей злосчастной квартирке.
Весь пол был усеян документами, столы перевернуты, сейф взломан и
выпотрошен, из шкафов с корнем выдраны ящики, а на раздавленном в щепки
диване покоился платяной шкаф со вспоротым брюхом, из которого разноцветными
кишками вывалилась одежда Профессора и его внучки. При этом ее вещи - все до
единой! - действительно были розовыми. Всех оттенков: от лиловатого до почти
кремового.
- Кошмар! - покачала она головой. - Они пробрались сюда снизу, из
Подземелья.
- Кто? Жаббервоги? - уточнил я.
- Да нет. Жаббервоги так близко к земле подниматься не любят, а если и
поднимаются, то оставляют после себя запах.
- Запах?
- Такой неприятный запах - рыбы и болотной тины... Нет, это не
жаббервоги. Я думаю, это те же, кто поработал у тебя в квартире. Те же
приемчики, если приглядеться.
- Похоже на то, - согласился я и еще раз осмотрел помещение. С полпачки
канцелярских скрепок, ссыпавшись с перевернутого стола, поблескивали на полу
в свете флуоресцентных ламп. Почти машинально - по старой привычке думать о
смысле скрепки - я наклонился, зачерпнул с дюжину скрепок и на всякий случай
сунул в карман.
- Здесь было что-нибудь ценное? - спросил я.
- Нет, - ответила она. - Только счета, квитанции да разные сметы.
Принципиального важного - ничего.
- А этот наш... изгонятель жаббервогов цел?
Она подошла к огромной куче мусора на полу, порылась в магнитофонах,
фонариках, будильниках, таблетках от кашля и письменных принадлежностях,
извлекла на свет аппарат, похожий на небольшой прибор для измерения
громкости, и пощелкала кнопкой у него на боку.
- Излучатель в порядке, работает. Они явно не поняли, зачем эта штука.
А устроен он слишком просто, чтобы сломаться при падении.
Она прошла в дальний угол, присела на корточки, сняла крышку с розетки
в стене, щелкнула встроенным выключателем, после чего поднялась и слегка
надавила на стену ладонью. В стене открылось отверстие размером с телефонный
справочник, в котором я различил нечто вроде потайного сейфа.
- Оцени! Сюда залезть они бы в жизни не догадались, - торжествующе
произнесла она, набрала на железной дверце четыре цифры, и сейф открылся.
- Ты можешь вынуть все отсюда и разложить на столе? - попросила она.
Морщась от боли в животе, я перевернул стол, поставил на место и
разложил на нем одну за другой вещи из сейфа. Перетянутая резинкой пачка
банковских книжек пальца в три толщиной, какие-то акции, векселя, два или
три миллиона наличными, что-то увесистое в полотняной котомке, толстый
блокнот из черной кожи и коричневый пакет. Она вскрыла пакет и выложила на
стол содержимое: старые мужские часы "Омега" без ремешка и золотое кольцо.
Циферблат у часов был покрыт мелкими трещинами, а металл по всему корпусу
почернел.
* Сумма порядка 20 - 25 тысяч долларов.
- Это самое драгоценное, что есть у деда, - тихо сказала толстушка. -
Колечко мамино. Все остальное сгорело.
Я кивнул, она положила часы и кольцо обратно в пакет, взяла со стола
увесистую пачку денег и затолкала в карман.
- Ну вот! А я и забыла, что деньги здесь тоже есть! - воскликнула она.
Затем она развязала котомку, вытащила что-то плотно обернутое в старую
рубашку, развернула ее и показала мне. Маленький автоматический пистолет. Не
какая-нибудь игрушка - реальный пистолет с патронами. На мой непросвещенный
взгляд - что-то вроде "браунинга" или "беретты". Видел такой в кино. К
пистолету прилагались запасная обойма и коробка патронов.
- Ты, наверное, хорошо стреляешь? - спросила она.
- С чего бы? - удивился я. - Я и оружия-то в руках никогда не держал.
- А я - отлично, - похвасталась она. - Дед тренировал меня на даче на
Хоккайдо. С десяти метров в открытку попадаю. Здорово, да?
- Здорово, - согласился я. - Но откуда он у деда?
- Нет, ты точно ненормальный, - обреченно сказала она. - Когда есть
деньги, можно достать что угодно. Ты что, не знал?.. Ладно, если с тебя
толку мало, я сама его понесу. Согласен?
- Сделай милость. Только не вздумай случайно подстрелить меня в
темноте. Еще одна рана - и я больше не ходок.
- Не беспокойся, я осторожная, - заверила она меня и затолкала пистолет
в карман куртки. Я с удивлением отметил: сколько она ни набивает карманы
всякой всячиной, ее фигурка вовсе не становится плотнее или неповоротливее.
Тут явно какой-то фокус. А может, просто куртка хорошо сшита.
Она взяла блокнот из черной кожи, раскрыла ближе к середине, подвинула
к лампе и впилась глазами в страницу. Я посмотрел туда же, но ничего не
понял. Вся страница была исписана арабскими цифрами и буквами латиницы в
сочетаниях, каких я отродясь не встречал.
- Это рабочий журнал деда, - объяснила она. - Заполняется шифром,
который знаем только мы с ним. Здесь - записи о намеченных делах и о том,
что случилось за день. Дед велел, если с ним вдруг что-то случится, сразу
проверить журнал... Погоди-ка! Двадцать девятого сентября ты закончил стирку
и подготовил данные к шаффлингу, так?
- Точно.
- Это у него помечено единицей в кружочке. Возможно, как первая стадия
чего-то большого. Под номером два написано, что в ночь с тридцатого сентября
на первое октября ты закончил шаффлинг. Так?
- Да, все верно.
- Значит, это вторая стадия. Так... Дальше - полдень второго октября.
Под номером три. И приписано: "Остановка программы".
- В полдень второго мы с ним должны были встретиться. Видимо, он
собирался предотвратить запуск какой-то особой программы в моей голове.
Из-за которой и должен наступить конец света. Но ситуация резко изменилась.
Профессора либо убили, либо похитили. Это и есть самое непонятное на
сегодня.
- Погоди-погоди! Тут дальше еще записи. Ужасно торопливым почерком...
Пока она копалась в журнале, я заново упаковал рюкзак и заменил
батарейки в фонарике. Все дождевики были сорваны с вешалок и разбросаны по
полу, но, слава богу, вполне пригодны. Без дождевика в водопаде я промокну и
окоченею так, что боль в животе меня просто парализует. Затем я выудил из
кучи на полу ее кроссовки - конечно же розовые - и тоже запихал в рюкзак.
Часы на руке показывали полночь. Ровно двенадцать часов до остановки
неведомой программы в моей голове.
- Дальше идут какие-то вычисления... Запас электричества, скорость
распада, сопротивление материала, допустимая погрешность и так далее. Я
этого не понимаю.
- Что не понимаешь - пропускай, у нас мало времени. Попробуй
расшифровать то, что имеет хоть какой-нибудь смысл.
- Да тут и расшифровывать нечего.
- То есть?
Она протянула мне раскрытый блокнот и ткнула пальцем в страницу.
Никакого шифра на странице не было. Я увидел там лишь огромный крест, дату и
время. После обычных столбиков цифр - плотных и мелких, хоть разглядывай в
микроскоп, - этот крест смотрелся таким огромным и корявым, что делалось не
по себе.
- Ну, и как это понимать? - спросила она. - "Срок истекает"?
- Может, и так. Но я думаю, это и есть пункт четыре. Он случится, если
не остановить программу, как в пункте три. В противном случае, программа
автоматически запустится, и "крест" наступит неизбежно.
* Слово "четыре" в японском языке - фонетический омоним слова "смерть"
(си), отчего эта цифра издревле
- Значит, нам во что бы то ни стало нужно отыскать деда до полудня?
- Если мои догадки верны - да.
- А они верны?
- Скорее всего, - тихо ответил я.
- Тогда сколько у нас времени? - поинтересовалась она. - До
Армагеддона, Большого Взрыва или чего там еще...
- Тридцать шесть часов, - сказал я, даже не взглянув на дисплей. Земля
пробежит вокруг Солнца полтора круга. Людям доставят по две утренние газеты
и по одной вечерней. Будильники мира два раза прозвенят, а мужчины два раза
побреются. Кому повезет, успеют потрахаться дважды или трижды. Такой уж это
срок - тридцать шесть часов. Если человек живет семьдесят лет, тридцать
шесть часов - это семнадцать тысяч тридцать третья часть жизни. Но теперь,
когда они пройдут, случится нечто вроде конца света.
- Что же нам теперь делать? - спросила толстушка.
Отыскав в аптечке, валявшейся в углу, какой-то болеутолитель, я
проглотил пару таблеток, запил водой из чайника и надел на плечи рюкзак.
- Лезть под землю, - ответил я.
20
КОНЕЦ СВЕТА
Звери умирают
Звери уже теряют своих собратьев. Первый снег не прекращается до утра,
и с рассветом самые старые остаются лежать на земле. Золотые блики с их
шерсти еще выскакивают из-под снега, и белизна вокруг становится еще
ослепительнее. Холодное солнце, пробиваясь сквозь рваные тучи, наполняет
пронзительной свежестью и без того окоченевший пейзаж, а дыхание тысячи с
лишним зверей танцует в воздухе белым облаком над заснеженными лугами.
x x x
На рассвете я просыпаюсь и вижу, что Город укрылся снегом. Очень
красивая картина. Строгий силуэт Часовой Башни чернеет на белом снегу, а
внизу извивается темная лента Реки. Солнце еще не взошло, но небо плотно
укутано тучами. Я надеваю пальто, перчатки и спускаюсь с холма в Город.
Снегопад, похоже, разыгрался после того, как я заснул, а прекратился перед
моим пробужденьем. На свежем снегу пока ни следа. На ощупь снег мягкий и
рассыпчатый, словно сахар. Запруды у берегов Реки подернулись льдом, а лед
чуть присыпало порошей.
Кроме пара от моего дыхания, ничто в Городе не шелохнется. Ветер стих,
не видать ни птицы. Я ступаю по снегу, и скрип шагов неестественно громко
отдается в стенах домов.
Я дохожу до Ворот и на площади встречаю Стража. Вместе с бригадой из
нескольких теней он возится с очередной телегой: сам приседает перед
колесами, смазывает оси, а тени загружают в телегу пять-шесть кувшинов с
керосиновым маслом и крепко привязывают веревкой к бортам, чтобы не
разбились в пути. "И зачем это Стражу понадобилось столько масла?" -
удивляюсь я про себя.
Подняв голову от колеса, Страж замечает меня и машет рукой. Похоже, он
в отличном настроении.
- Что-то ты нынче рано! Каким ветром тебя принесло?
- Да вот, вышел на снег посмотреть. Увидел с холма - красиво...
Взглянув на меня, Страж хохочет и, как всегда, кладет свою огромную
лапу мне на плечо.
- Нет, ты все-таки ненормальный! Да этой красоты теперь будет столько -
глаза б не смотрели, а он все любуется... И правда, блаженный какой-то.
Страж выдувает из легких струю пара, мощную, как у парового котла, и
пристально глядит на Ворота.
- Но ты вообще-то вовремя, - говорит он. - Полезай-ка на Обзорную
башню, не пожалеешь. Увидишь кое-что интересное. Первый урожай зимы, хе-хе!
Мне как раз скоро в рог трубить, так что смотри внимательно.
- Первый урожай?
- Полезай! Увидишь - сам поймешь.
Сам не зная зачем, я лезу на башню и гляжу на мир за Воротами.
Яблоневый лес стоит такой белый, словно на него высыпали отдельную тучу
снега. От Северного и Восточного хребтов остались только глубокие контуры
скал - рваные, точно шрамы.
Прямо напротив Обзорной башни, как всегда, мирно спят золотые звери.
Они лежат, подогнув под себя ноги, приникнув к земле, выставив вперед рога
одного цвета со снегом, и каждый смотрит свои сны. На их спинах уже намело
сугробы, но они, похоже, не обращают внимания. Их сны чересчур глубоки.
Тучи понемногу рассеиваются, и солнце принимается ощупывать лучами
продрогшую землю. А я все стою и смотрю на раскинувшийся подо мною пейзаж.
Однако рассвет такой тусклый, что я не различаю мелких деталей - и, может,
оттого никак не пойму, что интересного хотел показать мне Страж.
Но вот, наконец, Страж внизу отворяет Ворота и трубит в свой охотничий
рог. Как всегда - один долгий сигнал, три коротких. При первом сигнале звери
открывают глаза, поднимают шеи и оборачиваются туда, откуда прилетает звук.
По белому облачку, вдруг поднявшемуся над Пастбищем, я понимаю, что они
проснулись. Когда звери спят, дыхание у них очень слабое.
Когда последний отзвук рога растворяется в воздухе, звери встают.
Неторопливо вытягивают передние ноги, упираются ими в землю, поднимают
корпус, выпрямляют задние ноги. Несколько раз машут небу рогом. Будто
случайно заметив, отряхивают налипший на шкуру снег. И, тронувшись с места,
движутся к Воротам.
И лишь когда последний зверь забегает в Ворота, я понимаю, что хотел
показать мне Страж. Пять или шесть зверей остаются лежать на заснеженном
Пастбище. При взгляде на их неподвижные тела почему-то хочется думать не о
том, что они умерли, а о чем-то страшно важном для моей собственной жизни. О
чем? Но ответа от них не дождаться. Из их ноздрей уже не поднимается пар. Их
тела застывают..., а сознание проваливается в бездонную темноту.
Все уходят, а несколько этих заснеженных тел остаются, как странные
холмики, выросшие под снегом на ровном месте. И только рог каждого одиноко
вздымается к небу. Отныне те, кто выжил, проходя мимо, будут опускать голову
до земли, стуча копытами как можно тише. Так звери оплакивают усопших.
Солнце встает все выше, тень от Стены растет, снег начинает таять, а я
все смотрю на этих несчастных и жду сам не знаю чего. Так и кажется: если
снег растает, они тут же проснутся и, бодро вскочив, побегут догонять свое
стадо.
Но они не просыпаются. Только их золотая шерсть, намокая в талой воде,
блестит все ярче и ярче. И я зажмуриваюсь от острой боли в глазах.
Спустившись с башни, я поднимаюсь на Западный холм, возвращаюсь домой -
и только тут понимаю, что сделал с моими глазами утренний свет. Слезы
струятся из-под зажмуренных век, и я слышу, как они капают мне на одежду. Я
пытаюсь промыть глаза холодной водой - бесполезно. Тогда я задергиваю
толстые шторы, валюсь на кровать, закрываю глаза и, утратив всякое чувство
пространства, лежу и разглядываю абстрактные линии и фигуры, плавающие
вокруг.
В десять Полковник приносит утренний кофе и, обнаружив меня на кровати
лицом вниз, вытирает мне лицо смоченным в холодной воде полотенцем. Боль за
ушами еще остается, но слез уже меньше.
- Ты что это выдумал? - упрекает меня старик. - Утреннее солнце гораздо
сильнее, чем ты себе представляешь. А тем более - зимнее утро в снегу.
Знаешь ведь, Читателю Снов не вынести сильного света. Так куда ж тебя
понесло?
- Я ходил смотреть на зверей, - сказал я. - Много умерло. С десяток, по
крайней мере.
- Ну и что? Дальше умрет еще больше. Чем больше выпадет снега.
- Но почему они умирают так покорно?
- Они слабы. Гибнут от голода и от мороза. Испокон веков.
- И не вымирают?
Старик покачал головой.
- Эти зверюги обитают здесь уже сто тысяч лет и будут обитать еще
столько же. Зимой умирают очень многие, но весной рождается новое потомство.
Новая жизнь вытесняет старую, и опять все по кругу. А больше их не
становится потому, что им тогда не хватит пищи в этих краях.
- Но почему они не переберутся куда получше? В больших лесах всегда
много еды, а если уйти на юг, так даже от снега можно спастись. Что их
держит именно здесь?
- Этого и я не знаю, - отвечает старик. - Но звери не могут уйти
далеко. Они принадлежат Городу, они его вечные пленники. Такие же, как мы с
тобой. Каждый хорошо понимает своим звериным чутьем, что никогда отсюда не
выберется. Может, они способны есть траву и коренья только этого Леса. А
может, боятся идти на юг через Известковую долину. Как бы то ни было,
покинуть эти места они не способны.
- А что происходит с трупами?
- Трупы сжигают. Это делает Страж, - говорит старик, грея свои большие
шершавые ладони о чашку с кофе. - С сегодняшнего дня и надолго это - его
основная работа. Сначала он отрубает им головы, извлекает оттуда глаза,
мозги и вываривает в большом котле черепа, пока те не побелеют. Все
остальное он собирает и сжигает, облив керосиновым маслом.
- А черепа, стало быть, набивает старыми снами и ставит на полку в
библиотеке? - уточняю я, не открывая глаз. - Но зачем? И почему именно
черепа?
Полковник не говорит ни слова. Только скрипит половицами, расхаживая по
комнате. Сперва этот скрип раздается рядом со мной, затем медленно удаляется
к окну и там смолкает. В доме повисает бездонная тишина.
- Когда ты поймешь, что такое старые сны, - произносит он наконец, -
тогда и узнаешь, зачем они в черепах и откуда. Я тебе этого рассказать не
могу. Ты у нас Читатель Снов. Ты сам должен найти ответы.
Я вытираю слезы полотенцем и открываю глаза. Старик, задумавшись, стоит
у окна.
- Зима очень многое проясняет, - говорит он. - Не важно, нравится это
нам или нет. Снег падает, звери умирают. Остановить это никому не под силу.
После обеда мертвых зверей сожгут, и в небо поднимется столб пепельно-серого
дыма. И так - каждый день, пока длится зима. Белый снег и пепельный дым.