Брутто

Брутто

Я работала в универсальном магазине на Ленинском. К нам приходил постоянный поку­патель такого спортивного вида. Ну, как борцы сумо, крупный был, огромный. У него была косичка чер­ная. Черные смоляные волосы гладко назад зачесаны и собраны в косичку.
Все предлагал меня проводить после работы. А чего меня провожать, если мне пеш­ком дойти десять минут.
К нам он приходил потому, что это был один из первых тогда коммерческих мага­зинчиков. Один предприниматель в универмаге арен­довал помещение.

 

У него теперь большая фирма, мага­зин и рынок. Тогда это был магазинчик в магазине. Кто челночил, привозили туда свои шмотки. Аппаратуру, шмотки и так далее. Я сидела на комиссии. На при­емке, как в комиссионном магазине. Было все. Кроме продуктов.

Все, что тогда было дефицитно: американ­ские и английские сигареты, вино, техника, магнито­фоны, импортная одежда. Всякая всячина, бижуте­рия, сервизы. Пуховики. Ну, что везли, тем и торго­вали. Однажды вечером этот покупатель приперся в магазин уже под закрытие, чего-то мы с ним разговори­лись: давай я тебя привезу, давай я тебя отвезу.

Видимо, хотел, чтобы я посмотрела на его машину. У него был «Фольксваген»-автомат, очень большой. Я говорю: раз у тебя есть машина, то давай съездим в одно место по одному делу.
Мы поехали в один центральный магазин, он допоздна работал, там у меня был маленький биз­нес. Я сделала все, что мне нужно было, потом он довез меня до дома. Помог мне сумку поднять до квартиры.
Я говорю: «Спасибо, до свидания».
И здесь он сыграл. Схватился за сердце: «Чего-то мне плохо. У меня сер­дечный приступ». Я внутренне посмеиваюсь, не верю, слишком цветущий у него вид для сердечного приступа.
Открываю дверь: «Проходи, садись. Я сейчас «Скорую» вызову».
Он встрепенулся: «Не надо «Скорую». Сейчас пройдет. Я немного отлежусь и пойду».

Брутто Финогеев практика хиромантия Я сидела, ждала, ждала, пока он оклемается. Потом говорю: «Ну ладно, я тебе постелю на кухне, а утром ты отправишься». Ночь прошла мирно. Я у себя. Он на кухне. Утром я собира­юсь на работу, спрашиваю: «Ну, ты как?»
«Нормально, — отвечает, — мне лучше, все прошло». И он ушел.
Через неделю захожу в подъезд, стоит он, ждет меня с какими-то шмотками. Выяснилось, это он ко мне пе­реехал, принял такое решение. Я ему понравилась, он теперь знал, где я живу.
Правда, он так осторожненько сказал: «Можно я у тебя поживу некоторое время, сей­час пришлось отдать квартиру, как найду новую, пере­еду».
«Хорошо, — говорю, — раз такое дело, конечно». Он мне тоже понравился. Внешне был безобразен, по­тому что фигуры никакой не было, но обаяния чертов­ски много. У него был черный пояс, какой-то дан в чем-то, не помню. Силы был невероятной.
Раз подошел к холодильнику, поесть что-нибудь. Взялся за ручку хо­лодильника, и ручка осталась у него в руке.
Попросила карниз подкрепить, у него карниз вырвался вместе с гвоздями. Очень мощный мужчина.

Он тогда уже за­нимался бизнесом, бурно развивался, быстро все росло. Это был первый мужчина, который открыл мне совер­шенно другую сторону жизни. Он подарил мне машину, купил бриллиантов, водил по ресторанам, дал мне води­теля для машины.

Меня возил, ребенка, был в хороших отношениях с моим сыном. Учил его драться, на конь­ках кататься. В хоккей играть. Он сильный, достаточно интересный человек, он красиво ухаживал, мог любого разговорить, душа компании.
Когда деньги были, вок­руг столько людей вилось. В общем, поначалу все было хорошо, и года полтора мы прожили замечательно, но потом все у него повалилось. Видимо, надо было де­литься с какими-то людьми, а он с кем-то делился, а с кем-то не делился. Началась охота. Было страшно. Охрана жила в доме. Круглосуточно. Ребенок ходил с охраной, я ходила с охраной.
Я думала, на хрен мне эти шубы, зачем мне нужны эти машины, эти брилли­анты! Я хочу спокойно спать и совершенно нормально ходить, как все люди. Я настолько устала от этой слож­ной и опасной жизни, мне хотелось, чтобы все это кон­чилось, чтобы я ничего не знала, чтобы никаких ох­ранников в доме не было, чтобы я наконец вздохнула без этого изнуряющего страха, этой тревоги бесконеч­ной.
Этих страшных ночей, когда каждый шорох будто выстрел. Сны какие-то сумасшедшие, с пустыми ко­ридорами, со звуком шагов за спиной, оглядываешься — длинный коридор, уходящий в темноту, и жуть за­хлестывает сердце.

И еще он ликвидировал все свои фотографии, где он один, с нами, с друзьями, он все-все ликвидировал. Он все сжег. Он снял в пансионате целое крыло. Ребенок там находился летом с охранни­ками, я туда приезжала, когда у меня было свободное время.
Он привез ящики с документами, фотографи­ями, я присутствовала при том, как он это уничтожал. Я никогда его ни о чем не спрашивала, это ему и нра­вилось.

Я чувствовала, что что-то должно произойти. Когда такие огромные деньги, рядом с этими огром­ными деньгами всегда ходят черные люди. Он сам чувс­твовал наверняка. Я боялась за жизнь ребенка, свою жизнь, за его жизнь. Ну, и чего боялась, то и случилось.

Вызвали его на какую-то встречу, стрелку, и убили. Я ничего не знала, куда он ушел, кто с ним встречался. В ту ночь он не пришел домой. У него с собой был мо­бильный телефон, огромный такой, как аккумулятор, тогда они только появлялись и стоили целое состояние.

Я всегда могла ему позвонить, его водитель поднимал трубку. Но в этот вечер никто не поднимал трубку, я думала, может, у них переговоры какие. Он не пришел и на следующий день. Через день мне позвонил наш общий приятель, сказал, что в газете была напечатана информация и фотография.

Тем, кто опознает, просьба позвонить по таким-то телефонам. Был найден труп с огнестрельным ранением возле ресторана некоего. Я знала этот ресторан, мы с ним туда ходили. Первой была мысль, что это он подстроил специально, чтобы исчезнуть. На какое-то время. Он не раз говорил, что ему нужно уехать, но как только будет возможность, когда мы все будем вне опасности, он объявится. Что, может быть, будут приходить какие-то люди и спраши­вать, я должна говорить, что ничего не знаю, куда он уехал, на сколько уехал.

Уехал в командировку, и все. Но он не успел уехать. Ребята ездили на опознание, я не поехала. Не могла. Это очень страшно. Но потом ис­чезли охранники, ничего не происходило, нас никто не трогал, и страх кончился».


На линии влияния, которая выходит за пределы ли­нии жизни (рис. 4, линия влияния — желтый, линия жизни — зеленый), что само по себе уже тревожный показатель: партнер уходит.
Он может просто уйти из жизни партнера, но может уйти сложно и фундамен­тально — умереть. Насильственная смерть в данном случае дана комбинацией прямоугольника и треуголь­ника (рис. 4, красный).

Владимир ФИНОГЕЕВ

 

 

 

Искушение и наказание

 

Искушение и наказание

Владимир Финогеев

«Я работал в своем кабинете. Слева от меня — окно, справа — дверь. Передо мной шкафы, поставленные буквой «П», так что образовывался небольшой закуток. Там стоял узкий столик и стул. На столе чайник, банка кофе, заварной чайник, чайные чашки. Было начало лета 1967 года. В кабинете душно. Окно приоткрыто, сквозь щель льет свежий воздух. Я снял китель, повесил на спинку стула и продолжал изучать материалы дела, которое мне поручили. Из окна потянуло жасмином, я поднял голову. За окном яркое солнце, синее небо. Я вдохнул поглубже и устремил глаза на бумагу. Стук в дверь. «Войдите». Вошла Надя, вольнонаемная: «Андрей Палыч, я положу в шкаф документы?» Я кивнул: «Хорошо». Мельком взглянул на девушку и опять к бумагам. Я был три года женат и любил свою жену. Надя зашла в закуток, я потерял ее из виду. Через минуту-две я услышал цоканье каблучков. Звук был новый, казалось, я не слышал его до этого. Я посмотрел на ее ноги, они были обуты в черные туфли на высоком каблуке. Я поднял взгляд и увидел, что она совершенно голая. Нет, сначала я увидел, что она обнажена, и уж потом опустил взгляд на туфли. Она смотрела мне прямо в глаза и улыбалась. Я вскочил из-за стола, с него что-то посыпалось, но я этого не заметил. «Пожалуйста, оденьтесь и выйдите из кабинета», — сказал я, не узнавая своего голоса. Она стояла не двигаясь. «Немедленно», — теперь уже с металлом произнес я. Она усмехнулась. Скрылась за шкафом. Я отошел к окну и стоял не оборачиваясь. Смотрел на деревья и большие кусты, покрытые белыми цветами. Я слышал шуршание одежды, потом каблучки, потом хлопнула дверь. Я выдохнул. Достал платок, промокнул лоб. Рубашка взмокла. Вернулся к столу, подобрал с пола бумаги, сел и стал читать. Вместо букв и фотографий перед глазами стояла девушка. Свет из окна освещал ее. Густые волосы до плеч, черные глаза, шея в блестящем сиянии, матовая грудь... Усилием воли я остановил перечень. Резко взмахнул рукой, пытаясь жестом отогнать навязчивый образ. Но его будто каленым железом выжгли в душе. Я отодвинул стул, зашагал по комнате: «Черт! Черт! Черт!» Продолжал ходить, стараясь обходить то место, где она стояла. Мнилось, именно там запах жасмина был особенно резким. Дома я набросился на жену, как голодный зверь. «Что с тобой?» — смеялась она. «Я люблю тебя». Она смеялась счастливым смехом. Мы с женой любили друг друга со школы, учились вместе. Потом она ждала меня из армии. Я поступил на юридический. Потом поженились. Родилась девочка. Меня пригласили в розыск, энергия из меня перла, я быстро продвигался, честолюбивые планы переполняли меня. Я сжимал жену в объятиях, ощущая огромную нежность. Соломенные волосы, голубые глаза — как все это дорого мне. Мне полегчало. Утром я шел на работу вполне нормальным человеком. Первые несколько дней я избегал Нади. Если она показывалась в коридоре, я входил в первый попавшийся кабинет. Но судьбе было угодно столкнуть нас на лестнице нос к носу. Мы не могли разойтись: она вправо — и я вправо, она влево — и я туда же. «Как много скрывает одежда», — думал я, глядя на нее. Никогда бы не подумал, что она такая. Мне нестерпимо захотелось увидеть ее такой еще раз, сравнить, убедиться, что она не переменилась с тех пор и то, что я вижу в одежде, соответствует тому, что я видел без. Часть души протестовала против такой мысли. Я ускорил шаги, протесты становились все слабее, пока не исчезли. Через полчаса Надя вошла в мой кабинет. В руках у нее была синяя папка. «Можно?» — спросила она, показывая на папку, но за этим чувствовалось совершенно другое. «Да», — сказал я, и сердце сильно билось. Она скрылась за шкафом. Я стоял у окна, обернулся, и вот — Надя стоит в сияющей белизне

Искушение и наказание По словам Финогеева 1

своего тела. Я подошел к двери и повернул ключ на два оборота.

После я думал, это всего лишь эпизод, но за одним эпизодом последовал другой, третий, и с каждой новой встречей, от которой я был не в силах отказаться, я с ужасом чувствовал, как тает свобода. Наступил самый жесткий период моей жизни. Чудовищная двойственность, угрызения совести, любовь к жене и страсть к Наде разрывали душу. Надя забеременела. Вся история открылась. Начальник вызвал к себе: «Ты знаешь, чья она дочь?» — «Знаю». Надя была дочерью второго секретаря обкома. «Выбирай: либо проблемы, либо ты женишься на Наде». — «Я женат». — «Так разведись, иначе тебя сгноят. Понял? Мать твою!» Объяснение с женой было страшным. Жена плакала, потом сказала: «Оставайся, я пойму и прощу. Не женись без любви. Ты сам знаешь, насильно мил не будешь». Но я сказал «нет» и женился на Наде. Квартиру мне дали, но карьеру, о которой мечтал, не успел сделать. Однажды я был послан в командировку. Вернувшись, застал Надю с любовником. К этому моменту я уже потихоньку начинал ненавидеть Надю. Страсть моя была утолена, а любви не возникло. Ее измена принесла мне освобождение. Я открыл дверь и сказал: «Уходите оба». И они ушли. Все эти три года, что я жил с Надей, я продолжал любить свою первую жену. Первое время мы часто встречались в городе, случайно — как магнитом притягивало. Обоих после лихорадило. Потом все реже сталкивались. Она устала ждать и вышла замуж. Путь назад был закрыт. В итоге квартира досталась Наде, а я уехал из города с одним чемоданчиком. До сих пор боль этого падения жжет сердце».

Искушение и наказание По словам Финогеева 2

На левой руке из складки основания большого пальца исходит короткая линия с вилочкой на конце (рис. 4, красный). Трактовка: разрушение первого брака из-за неблаговидного поступка обладателя руки. В данном случае мы констатируем диагностическую ценность рисунка, установленную замечательным ученым, врачом, к. м. н. Д. Стояновским в его исследовании, посвященном практической дерматоглифике.

Иллюзорный остаток

 

Иллюзорный остаток.

 

«Надо же, совершенно не испытываю тяги к оружию. Во всяком случае, ничего патологи­ческого». Мать смотрела непонимающе: «А почему ты должен испытывать тягу?» — «Ну как же? Ты сама рассказывала». — «Что я рассказывала?» — «Во мне тогда было шестьдесят сантиметров роста и полпуда весу. Помнишь, чтобы покормить меня, ты забира­лась в оружейный шкаф». Мать рассмеялась: «По­мню, как не помнить. Жили тесно. Казарма, солдаты, поневоле спрячешься. Тогда прятались. Не то, что сейчас». «Я и говорю — кругом предметы настоящей мужской работы: автоматы, карабины, гранаты». «Да какое там, — мать рассмеялась опять, — шкаф пустой был». «Да? — я почесал затылок. — Все равно когда-то они там стояли и потом — запах ружейного масла. Нет, нет, должен был впитать с молоком матери. А почему-то не впитал».

Я отошел к окну. На площади, вытянув руку, сто­ял высокий человек. Из камня. Рука длиннее, чем нужно. Дабы подчеркнуть важность пути, направле­ние которого указывала рука. Теперь выяснилось: это был памятник. Просто памятник, а не указатель. За исполинской фигурой открывалась набережная, за ней — река. Высокий противоположный берег. Слева белеют строгие здания монастыря.

Я вернулся к столу. Мать пила чай. Я сел: «Не знаю, утром вспомнился кусочек детства. Будто увидел. Про­крутилось в голове, как в кино. Отец застегивает пуго­вицу у горла. Оправляет ремень с кобурой. Вытаскивает пистолет. Чем-то щелкает. Я в это время лежу за поро­гом, подглядываю. Играю в шпионов. Прячусь от отца. Отец выходит, поправляет на ходу фуражку. Потом как по волшебству переношусь в казарму. Солдаты моют пол. Я мешаюсь под ногами. Со мной обходятся терпели­во: все-таки сын начальника. И тут же вижу себя в ка­ком-то корыте. Корыто волоком тащится по земле. Оно привязано к сизому дыму. В корыте полно народу. Жирная, хлюпающая глина по краям корыта». «Да ты все спутал».

— «Нет, подожди, сейчас. Мы скользим в корыте по жидкой грязи. Это я хорошо помню. Я реву. Вокруг ме­ня черный колючий вихрь. Я в черном облаке. Лицо го­рит от боли. Мне жутко и страшно». «Да это комары», — удивляется мать моему виденью. Я поднимаю палец, боясь сбиться: «Погоди, погоди, я помню. Навстречу по дороге шла высоченная баба, у нее не было головы. Вместо — на плечах стоял белый самовар. А за спиной — метла. На нее набросились, сняли с нее самовар, он смялся, а у бабы образовалась голова с черной бородой. Самовар надели мне на голову. Я стал задыхаться и за­орал во все горло от ужаса». «Господи! — воскликнула мать. — Чего ты напридумывал. Это мужик ехал на ло­шади. Бесконвойник. За спиной у него был карабин. А на голове накомарник из белой марли. Его остановили, сняли накомарник, надели на тебя. А ты — орать. Ты был кроха совсем — ничего не смыслил». «Да как же, я все помню!» — «Ничего себе, помнит он! Ты все сме­шал. Из разных мест. Корыто действительно было. Так мы добирались до места в тайге, где лагерь располагал­ся. Отец был туда назначен начальником колонии. Вес­ной и осенью ни на чем не проехать. Большое металли­ческое корыто привязывалось к трактору. В корыте — скамейки, человек пятнадцать помещалось. Ехали ча­сов пять. Взрослые едва выдерживали, где уж детям». «Потом, смотри, это мне все сегодня утром припомни­лось. После корыта опять казарма, где полы моют сол­даты. Голые руки по локоть. Палки с темными тряпка­ми. Потом вдруг страшный шум. Барабанная дробь. Беготня. Солдаты раскатывают рукава. Бегут к зеленому ящику. Достают ружья. Сверкают клинки. Я бегу за ни­ми, пытаюсь схватить ружье. Мне не дают. Я ругаюсь на это чрезвычайно. Все выбегают на улицу. Бегут к воро­там. Ворота открываются. Справа и слева от ворот за­бор — аж до самого неба. Я хватаю палку — это мое ру­жье — и бегу за всеми к зеленым воротам. Тут у меня с ноги соскакивает тапка. Я останавливаюсь, роюсь кру­гом, ищу — не нахожу. Думаю: фиг с ней! Бегу в одной тапке, помню, как шелковая пыль просачивается меж пальцев. Натыкаюсь на закрытые ворота. Закрыл их солдат. Я набрасываюсь на него, требую открыть, про­пустить меня. Угрожаю. Сержусь. Наставляю на него палку. Ничего не помогает. Он непреклонен. Потом тут же вижу отца. Его, поддерживая, ведут солдаты. Одеж­да свисает белыми клочьями, лицо в крови, фуражки нет. Вот что я помню». «Ты смотри, — мать поднимает брови, — не думала, что ты помнишь. Бунт у нас слу­чился в колонии. Одного вора в законе приказано бы­ло в изолятор за провинности поместить. А зэки давай его прятать. Ну, отец и отправился на зону. Стал разби­раться. Там на них напала целая группа! Даже пистолет не успел вытащить. С ним было двое всего. Отбивались, да силы неравные. Часовой с вышки увидел, дал оче­редь. Охранную роту подняли по тревоге. А ты, значит, за ними увязался?!» — «Ну как же, на помощь батяне спешил». Я посмотрел ей в глаза: «Сильно их побили?» Мать сжала руки: «Да, серьезно. Если бы не подоспели солдаты, бог знает, что было бы».

Я отошел к окну. По реке против течения плыл се­рый буксир. Я спросил, не поворачиваясь: «А нако­марник, значит, просто отобрали у мужика?» Мать вздохнула: «Время было такое».

 Иллюзорный остаток По словам Финогеева 

Над линией Рождения обладателя (рис. 3—4, жел­тый) наблюдается большое прямоугольное образова­ние (рис. 4, красный).

Первые детские годы прошли в некотором смысле с ограничением свободы.

Ребе­нок жил в глухих местах при лагерях, поскольку отец назначался их начальником.

Линия матери проходит сквозь прямоугольную фигуру (рис. 4, синий).

Жизнь в зоне жизни

 

Жизнь в зоне жизни.

«Познакомились с будущим мужем за полгода до войны, Великой, Отечественной.
Сегодня уже надо добавить, а раньше было понятно, какой войны. За три месяца поженились. За месяц выехали в летние лагеря - он был военным, мы жили в военном городке под Москвой. Нам дали домик, маленький, продуваемый, летний, но нас тогда это не волновало - главное вместе и без соседей.
Сразу, как по радио пришло сообщение, он собрался и ушел. Вернулся ночью. Сказал: «Завтра - на фронт».
Утром рано взял вещмешок, мы простились, и он вышел. Мне казалось ненадолго. Думалось, скоро увижу. И он так считал, не надолго, мол, ждать. Сижу дома, объявляют, чтобы не выключали радио, потому, что будут сообщать, что делать. Через полчаса, может, девчата - офицерские жены - целой толпой ввалились в комнату. Мы давай друг другу рассказывать, кто что знал. Потом Зина, она отчаянная была, говорит: «Побежали, мужей проводим», хотя нам это запретили. Мы со всех ног под командованием Зинки несемся к месту, откуда их отправляли. Там оцепление из солдат - не пускают. Мы в обход, через песок пробрались и - к машинам. Нашла я своего Колю, но стал делать знаки, чтобы, мол, не подходила. По лицу догадываюсь, неудобно ему, что жена приказ нарушает. Молодые были, глупые, а он только первое звание получил. Стою поодаль.
Сели они в машины, повезли их, сердце екнуло, что как не вернется, хотя до этой минуты чувствовала, что не могут его убить. Слезы текут, ничего не могу с собой сделать. Тут другие бабоньки появились, все ревут.
Через месяц получила от него весточку. Потом нет и нет от него писем. Полгода проходит. Ничего не знаю, где он, что с ним. Вдруг извещение - пропал без вести. Я спокойно это приняла, но в груди все задрожало. Потом приходит похоронка, мол, убит, пал в бою таком-то. Я не верю. Разрываю на мелкие кусочки в ведро. Прилепилась к тому, что без вести пропал, а значит - жив. Приходит еще одна похоронка. Я ее туда же. Больше не приходило.
Война закончилась. Победа! Радости было! Мужья возвращаются. Моего нет. А до этого, после похоронок ко мне стали свататься, и родня - подруг то не было, всех эвакуация разметала - настаивала: выходи, мол, замуж. Но я говорю: «Нет, жив». «Какое жив! - кричат. - после двух похоронок-то?» - А я говорю: «Нет, не выйду замуж».
Вдруг письмо в ноябре 45-го от мужа. Пишет, что был в плену. А теперь в каком-то лагере. Я собралась - и туда. Отпустили его, и мы вместе вернулись домой. Стали жить, работать. Однажды приехали за ним ночью и забрали. Передать не могу, что со мной сделалось. Наутро вернулся, говорит: «Просто проверка, бывших пленных проверяют» Так еще пару раз было. Как-то забрали, а наутро он не пришел. Я - в органы. Что, как, где? Мне следователь говорит, мол, засудят его, как врага народа, но потом наклонился ко мне и говорит тихо: «Делу можно помочь» и глаза делает многозначительные. Я поняла и понеслась за деньгами. Не домой - дома денег нет. Собрала по знакомым триста рублей. И назад. Вхожу, кладу сверток следователю на стол. Тот развернул, посмотрел, вызвал милиционера и говорит: «Арестовать ее, она мне взятку предлагает». Меня в камеру. А к этому времени муж мой, оказывается, давно дома был и меня поджидал. Его отпустили. А я в тюрьме. Нашли мне адвоката. Та говорит: «Этот следователь никогда меньше тысячи не берет, а ты ему триста. Вот он и завел дело. Ну, если он такой подлый, то и ты ни в чем не признавайся, говори: деньги для мужа несла, и на обертке, мол, было написано: «передать мужу» и фамилия».
Суд оправдал меня. Вернулась домой. С тех пор никогда с мужем не разлучались. Прожили тридцать девять лет вместе».

Жизнь в зоне жизни По словам Финогеева

По индийским наблюдениям, если линия здоровья соединяется с линией привязанности или, иначе, линией Брака, то отношения, связь с мужем (или женой, если рука мужская) являются для данного лица самой важной, самой ценной, самой дорогой частью жизни.
Такой, как само здоровье.
Вилка с мощной восходящей ветвью свидетельствует о будущем вдовстве и отказе от самой мысли нового замужества.
Однако толкование не является однозначным.
При других показателях, например дефектных или отсутствующих линиях влияния в зоне Венеры, которые выражают стабильность связи, или других указаний на несчастливый брак, данный рисунок трактуется как:
а) хотя брак не состоялся, жена не может уйти от мужа, в силу того, что ее материальный статус полностью зависит от мужа.
Или она думает, что зависит.
Если это мужская рука, то он не оставляет жену из-за карьерных или профессиональных интересов, хотя материальные соображения тоже могут иметь место;
б) партнер может стать причиной или толчком к началу каких-то заболеваний у обладателя знака;
 в) страсть к партнеру так велика, что может заболеть от любви.

Если сердце верит

 

Если сердце верит

 


Если сердце веритЯ вышла замуж на-кануне Великой Отечественной войны за пейтенанта. В июне 41 -го эн ушел на фронт. Через месяц пришло единственное письмо. А потом принесли похоронку. Я взяла эе в руки, держу, читаю. Фамилия, имя, отчество — все совпадает. Но не верю. «Неправда, — говорю, — не могли его убить». Порвала и выбросила бумагу. Соседки на меня смотрят и с жалостью, и с испугом. Думают, что рассудок у меня помутился. Вскоре пришла повторная похоронка. Поначалу как иглой пронзило, но чувствую, сердце будто говорит мне: жив он, жив! Всю войну и еще год после не было о нем никаких известий. Потом, в 1946 году, получаю письмо. Пишет мне мой муж, что попал в плен, был угнан в Германию, там по лагерям маялся. Потом освободили их в 1945-м, и его переправили в лагерь для военнопленных под Воронежем. Написано сухо, никаких деталей. Но тогда слова лишнего не скажи. Все это знали. Собралась я, достала спирту, взяла два отреза материала, колбасы домашней и отправилась в путь. Приехала, разузнала все. Всех пленных проверяли, иных отправляли в Сибирь, иных расстреливали, некоторых отпускали. Муж мой себя никогда не умел защитить. Только о других пекся. Надо было его спасать. Я к одному начальнику, к другому, рассказываю, прошу, плачу. В общем, в конце концов выменяла мужа на спирт, материал и колбасу.
Вернулись мы домой и еще 40 лет прожили. Душа в душу. Потом он заболел и умер. Сначала я места себе не находила. Тосковала. Года через четыре вроде как отпусти-
ло. Подруги стали меня за одного старичка сватать. Вдовец, тоже воевал. А вдвоем-то все полегче. А я не могу через себя переступить, хотя понимаю, одной жить не сладко. Потом умер мой кавалер. У меня — хоть и грех это — как камень с души свалился. Никого мне не нужно, сердцу не прикажешь. Одна доживу. И отвел Господь».
Продолжим изучение линии брака. Сегодня рассмотрим знак 20 б. Знак представляет собой линию, которая в своем окончании или загибается вверх, как это показано на нашей цветной схемке руки (рис. 1—2), или сразу от истока энергично направляется к мизинцу. Такую фигуру вы видите на руке нашей героини (рис. 3—4). Традиционные исследователи обнаружили довольно много значений, скрывающихся за этим показателем. Начнем с
  общей трактовки, Сггак, линия с загибом или поднимающаяся кверху трактуется как невозможность вступить в брак из-за каких-то обстоятельств или нежелание делать это в силу каких-то внутренних причин. Например, человек не может вступить в брак из-за болезни, физического повреждения, или моральной травмы, или убеждений, в том числе и религиозных, также из-за стремления к целомудрию. Индийские эксперты подчеркивают, что подобные рисунки обнаруживаются на руках аскетов, отрекшихся от мира. Есть и такие наблюдения: человек с таким знаком состоит в браке, но интимная жизнь между супругами прекратилась по каким-то причинам, изложенным выше. По мнению других исследователей, есть некоторые различия в значениях между линией, загибающейся в окончании кверху, и прямой линией, идущей по направлению к мизинцу. Если линия с загибом отмечается на женской руке, на которой мало мелких линий — то есть глаз улавливает в основном только три линии: сердца, головы, жизни — то брак возможен, но партнер будет обладать замкнутым, нелюдимым характером и склонностью к насилию, которая в итоге приведет к разрушению брака, если не формально, то по сущест-
ву. Впоследствии из-за перенесенных страданий человеку с такой линией весьма трудно отважиться на новый союз.
Эта маленькая поперечная линия, которую мы пока будем называть линией брака, демонстрирует множество конфигураций и сочетаний (в некоторых индийских работах свыше 40), каждое из которых имеет свое значение. Мало-помалу мы познакомимся с ними.
  Владимир ФИНОГЕЕВ

Дополнительная информация

Яндекс.Метрика